направленные микрофоны с чувствительностью за пределами всего, что можно себе представить, микрофоны, с которыми можно на расстоянии в сто метров слушать сквозь закрытые окна. Есть так называемые твёрдотельные микрофоны, которые встраивают в стены и используют их в качестве резонатора. Есть совершенно фантастические методы вроде того, чтобы косо направить на оконное стекло невидимый лазерный луч, чтобы он отражался, приняв при этом эллиптическую форму. Это отражение улавливается специальным прибором. Если в комнате за стеклом кто-то разговаривает, стекло слегка вибрирует от звуковых волн, вибрации передаются на лазерный луч, который из-за этого начинает колебаться. Благодаря его эллиптическому сечению приёмник может преобразовать эти отклонения в звуковые колебания. И уже слышно, о чём говорят за окном.
И так далее. Только всё это – методы секретных служб. При помощи такой техники ЦРУ подслушивает агентов КГБ или наоборот.
Я продолжал писать: «Не приходил ли к тебе кто-нибудь перед похищением Кристины? Не забыл ли у тебя какой-нибудь предмет?» Это были излюбленные методы протащить в дом жучок: в шариковой ручке, карманном калькуляторе, в картинах, цветочных вазах и тому подобном.
Ганс-Улоф задумался, но потом помотал головой. Справился по своему календарю встреч, чтобы ничего не упустить. «Ко мне вообще мало кто приходит», – написал он на календарном листке сегодняшнего дня.
Я решил удостовериться. Привычка недоверчивого человека. Достал инструменты и начал перепроверять в гостиной по отдельности все лампы, розетки и так далее. Ничего. Телефон тоже оказался чистым. Ничего не было ни под столешницей, ни в дверях, ни за картинами.
«Твой кабинет, – задал я направление поисков. – Потом комната Кристины».
Кабинет Ганса-Улофа был, насколько это вообще возможно, ещё аккуратнее и прибраннее, чем я ожидал. Он был педант, какого свет не видывал. Самым лишним предметом во всём помещении была корзина для бумаг. Ганс-Улоф ничего не выбрасывал. Всё сберегалось, прибиралось в тщательно подписанные, упорядоченные папки, регистраторы или тетради. Любому архивариусу, которому я когда- либо наносил ночной визит, было чему поучиться у моего зятя.
Кабинет оказался чистым не только на предмет пыли и лишних бумаг.
Комната Кристины была жестоким испытанием. Кровать прибрана, письменный стол тоже. Первая комната в доме без портретов Инги. Зато на стенах висели постеры с поп-звёздами, которых я не знал, либо с лошадьми. Причудливая смесь.
– Обычно здесь не так прибрано, – тихо сказал Ганс-Улоф. Он стоял в дверях и смотрел, как я всё обхожу с «санитаром». Прерывающимся голосом он прошептал: – Это я прибрал. Она очень неряшлива. Из-за этого мы часто ссорились. Кажется, последнее, что я ей сказал, – чтобы она прибрала наконец комнату. – Он замолк, уставившись на дверную раму и колупая её пальцем. – И я сорвался, накричал на неё. В последний раз, когда её видел.
Я кашлянул.
– То, что ты себя терзаешь, делу не поможет. – Было легкомыслием говорить на эту тему до того, как я на сто процентов убедился в отсутствии жучков.
Он кивнул, сжал губы и кивал, не переставая. Потом развернулся и пошёл вниз по лестнице.
Я сел, и мой взгляд упал на небольшое фото, висевшее в рамочке над письменным столом. На нём был деревянный домик, выкрашенный в тёмно-бордовый цвет, посреди цветущего сада. Хотел бы я знать, что подвигло Кристину вставить в рамочку именно это фото и повесить его вместо фотографии матери.
Собственно, я должен был признаться, что совсем её не знаю.
Я знал маленькую девочку, которая перевязывала своих больных кукол и тряпичных животных и ставила им градусник. Я знал маленькую девочку, которая лазила по деревьям и шалила, резвясь в саду. Я знал маленькую девочку, которая боялась засыпать в темноте и которую тошнило в машине. Но много ли из всего этого осталось в четырнадцатилетней Кристине? Четырнадцать, боже правый! На фотографиях внизу, в холле, было видно, что у неё уже заметно развилась грудь. Возможно, она уже начала краситься и сводить с ума мальчишек-одноклассников.
Я снова включил «санитара» и продолжил поиск, хотя знал, что уже ничего не найду.
То был скорее жест отчаяния, чем разумное действие. Чем бы ни кончилось это дело, только чудо могло вернуть Кристину к нормальной жизни. А в чудеса я не верил.
Я обыскал весь дом. Между тем уже было почти два часа и снаружи опять темнело, что позволило, не вызывая подозрений, опустить на окнах роль-ставни. Никаких жучков. Никакой камеры. Ничего. По моему профессиональному мнению – на которое я мог положиться, – дом Андерсонов был чист. Я оказался перед загадкой.
– Может быть, – сформулировал я последнюю пришедшую мне в голову гипотезу, – они ограничились тем, что прослушивают твой телефон. В этом случае жучок можно установить где угодно на линии. Хоть в щитке, я не знаю. Но это я не могу обнаружить так, чтобы не показалось странным возможному наблюдателю за домом.
Ганс-Улоф преданно кивнул.
– И что ты собираешься делать дальше?
Я направился к своей картонной коробке и достал оттуда кассетный магнитофон и немного мелочей из электроники.
– Сейчас я подключу это к телефону. Как только похитители Кристины снова позвонят, тебе достаточно будет нажать на кнопку, и разговор запишется. – Я достал отвёртку и принялся откручивать винты с корпуса телефонного аппарата.
Ганс-Улоф скептически следил за моими действиями.
– И что толку от этого?
– Если соответствующими техническими средствами приглушить голос и усилить фоновые шумы, – объяснил я, – можно что-нибудь и расслышать. Что даст указание на то, где они держат Кристину.
– И ты можешь это проделать?
– Я – нет. Но я знаю человека, который это может.
– А. – Кажется, на Ганса-Улофа это произвело впечатление. Я не стал говорить ему, что человек, который это умеет, в настоящий момент как сквозь землю провалился.
Пока я устанавливал внутрь телефона электронные прибамбасы и соединял их с магнитофоном, наш разговор каким-то образом вышел на Софию Эрнандес Круз. Я совершенно безобидно между делом сказал, что всё ещё не понимаю, что она, собственно, исследовала.
Лучше бы я не заикался об этом, потому что Ганс-Улоф тут же начал фонтанировать, как дыра в плотине. Сперва он пустился объяснять мне устройство мозга с такими подробностями, будто я был дикарь, только что вышедший из джунглей. Потом он, видимо, сообразил, что я не настолько туп, и начал забрасывать меня специальными терминами – такими как таламус, гипоталамус и амигдала, – и разглагольствовать латинизированными фразами о процессах, которые где-то там происходят.
– Не существует восприятий, нейтральных по отношению к чувствам, – заключил он наконец, – поскольку все восприятия сперва проходят через амигдалу и таламус и только после этого перерабатываются.
– Надо же! – сказал я, прокладывая телефонные провода так, чтобы все звонки сперва проходили через моё подслушивающее устройство.
– Давно известно, – продолжал Ганс-Улоф, – что мозг встроен в тело таким образом, что не имеет смысла рассматривать его отдельно и независимо от тела. С одной стороны, существует автономная нервная система, симпатикус и парасимпатикус, которые управляют существенными функциями организма; с другой стороны, функции нейронов находятся во взаимодействии с гормональными процессами в организме. – Он смолк, видимо, чтобы перевести дыхание, что ведь тоже было не такой уж несущественной функцией организма. – И это исследует София Эрнандес.
– Что? Гормоны? – переспросил я.
– Не сами гормоны, а способ, каким они взаимодействуют с нервной системой. Раньше знали только общие взаимосвязи. Если, например, уровень адреналина в крови высокий, человек становится раздражителен и легко впадает в ярость. Такие вещи. Но как именно это происходит, где гормон приступает
