Он явно дошёл до ручки. Я выглянул из окна, в серое утро понедельника под пергаментным небом, и у меня возникло желание дать моему не очень любимому зятю надежду, даже если я сам её не имею.
– Ещё не всё потеряно, – сказал я и объявил ему, что нашёл Димитрия и что он занят тем, что пытается расшифровать дискету. – Наверное, у Хунгербюля были основания так зашифровать этот файл. И хранить дискету в сейфе.
Я слушал, как некоторое время дышал Ганс-Улоф.
– Кто такой Димитрий? – спросил он.
Я расписал ему Димитрия Курякова в самых ярких красках. Компьютерный хакер божьей милостью, человек с волшебными руками и выдающимся интеллектом русского математика, который способен поставить на колени любую компьютерную систему. Разве не знак качества то, что полиции России, США и ещё полудюжины стран разыскивают его? Более того, даже отдел шведской полиции по делам иностранцев, которую не сдвинешь с места, и то разыскивает его и даже хочет выдать России.
– И ты его нашёл? Несмотря на то, что он скрывается? – В голосе Ганса-Улофа звучал скепсис. Я понимал, почему: он спрашивал себя, какой смысл прятаться ему самому, если всё равно кто захочет, тот найдёт.
– У меня были кой-какие адреса, и я его действительно хорошо знаю, – поспешно сказал я. – Иначе бы не нашёл.
Это было слегка преувеличено. На самом деле Димитрий – если не считать его телефонной паранойи – совсем не умеет быть осторожным. Но мне казалось, что слегка преувеличить не повредит.
Ганса-Улофа это, однако, не убедило.
– Не знаю. Может, дискета не имеет никакого отношения к похищению Кристины.
– Это мы узнаем, как только Димитрий её расшифрует.
– Хм-м.
Кажется, всё это его не очень ободрило.
– Если ты не хочешь залегать на дно, – объявил я, – тогда в среду я составлю тебе компанию.
– Компанию? Где?
– Перед телевизором. Когда будет прямой репортаж с Нобелевской церемонии. И потом у телефона.
– А, – голос Ганса-Улофа звучал устало. – Давай, если хочешь. – Он помедлил. – А теперь давай закончим. Ко мне с минуты на минуту должен зайти мой аспирант. Мне кажется, я уже слышу его шаги.
– Хорошо, – сказал я. – Я позвоню, как только будет что-то новое.
– Да, позвони, – и он отключился.
Кофе за это время достиг комнатной температуры, но на вкус лучше не стал. Жуя старые хлебцы, я читал сообщение о нобелевском докладе Софии Эрнандес Круз.
Интересно было наконец узнать её историю из первых рук. Секс-эксперименты в Аликанте были вовсе не такими уж важными, они просто привлекли внимание. В начале экспериментов действительно стояли исследования механизмов действия средств наркоза, но довольно скоро София Эрнандес Круз поставила перед собой свой знаменитый вопрос: что представляет собой то, что всевозможные средства наркоза глушат, регулируют, исключают, – что такое
В первую очередь, бодрствование – не то же самое, что сознание. Ибо мы видим сны и при этом не бодрствуем, но очень даже в сознании, хоть и в другом его состоянии. Но и когда мы бодрствуем, мы пребываем в разной степени сознания.
Боль делает нас менее бодрствующими,
говорила она в своем докладе.
Сексуальное возбуждение делает нас менее бодрствующими. Даже воспоминания делают нас менее бодрствующими. Всё, что принуждает наш мозг перерабатывать импульсы, исходящие изнутри нас, уменьшает степень нашего бодрствования.
Я с отвращением смотрел на жижу в чашке, которая должна была меня взбодрить. Молоко, кажется, свернулось. Я встал и вылил всё в раковину. Усталость. Она забыла про усталость, умная женщина. В первую очередь, степень нашего бодрствования уменьшает простая усталость.
В Базеле (представить себе только: в
По-настоящему мы бодрствуем в тот момент, когда наш дух тих и неподвижен и способен отразить мир вокруг нас без искажений, которые мы создаем сами. Древнее изречение дзен-буддизма о духе, который должен быть как зеркало, находит на нейрональном уровне поразительно точное соответствие.
Ну, ничего себе, подумал я и отложил газету. Потом вяло уставился в пасмурное утро, размышляя о том, что я ещё должен успеть сделать, вероятно, в последние два с половиной дня моей жизни. Я не мог прийти ни к какому разумному решению и не замечал, как проходит время.
Пока вдруг не услышал, как в замок вставили ключ и резко, сердито его повернули.
Биргитта!
Моя реакция несомненно заинтересовала бы профессора Эрнандес Круз: единым махом я очнулся.
Биргитта была взвинчена. Это было слышно по её шагам в прихожей и видно по лицу, когда она вошла на кухню. Я только не мог понять, почему она смотрит на меня так злобно, так сурово, так решительно.
– Привет, – сказал я как можно спокойнее. – Школа уже закончилась?
– Нет, только один свободный час, – она с силой поставила на стол сумку, и звук был глухой и тяжёлый. Звук упавшей гильотины. – Гуннар, я зашла, чтобы кое-что урегулировать.
Я поднял на неё глаза. Я был бодр и чуток. Профессор Эрнандес Круз была бы мной довольна.
– Кое-что в отношении меня, как я понимаю?
– Да, – Биргитта сдвинула плечи вперёд и посмотрела мне в глаза. – Я больше не хочу, чтоб ты здесь жил. Пожалуйста, собери свои вещи и уходи.
Я был, мягко говоря, поражён. Как все мужчины в таких ситуациях, я попытался вспомнить, что я ей такого сделал.
– Почему так внезапно?
Её взгляд был ледяным – ярость глубокой заморозки.
– Ты же сам всё время проповедуешь, что мир подлый, так? Вот и славно, и никто не упрекнёт меня в неспособности к обучению. Отныне и я тоже подлая. И я говорю тебе: вон! Прочь с глаз моих!
Она почти выкрикнула это, но тут вся её агрессивность надломилась, и по щекам покатились слёзы.
– Может, я и в самом деле просто прячусь от проблем, как ты говоришь, – она шмыгала носом и вытирала глаза кулаками. – Ну и пусть. Но тогда я хочу, чтобы меня оставили в покое. Тогда я действительно спрячусь. Хорошо, я сознаюсь: я не могу жить в таком мире. Если всё вокруг лишь коварство
