спросил о чем-то, она ответила, и лишь, когда Леня Бергер, выйдя на кафедру, объявил, что заседание, посвященное десятой годовщине со дня основания, можно считать открытым и предоставил слово первому выступающему, полностью назвав по имени и фамилии, Басков понял, кого ему эта женщина напоминает.
Странно, конечно, поскольку она, как и Леня, изменилась за это время не слишком сильно, разве что погрузнела немного, потяжелела, чуточку раздалась, ну, это понятно: годы, хлопоты, неприятности откладываются внутри, ничего с этим не сделаешь, однако грудь, составлявшая когда-то предмет Мизюниной зависти: мне бы такой размер, я бы забот не знала (шокировала, между прочим, Баскова таким заявлением), кажется, выпячена была еще сильнее – как два буфера натягивала тонкий джемпер, приподнимая «демократическую» кожаную безрукавку с аппликацией в виде лилий по сторонам, а неистовые, под бронзу волосы, которым Мизюня тоже завидовала: боже мой, ну вот дается же человеку ни за что ни про что!.. – выглядели нисколько не хуже, чем раньше, короче, быть может, несколько аккуратнее, но все той же, запомнившейся Баскову посверкивающей лавиной низвергались на плечи. Картинная южная красота. В сочетании с мраморными чертами лица, с горбинкой носа – пугающее ощущение фанатичности. Такой демон мщения. Такая народоволка, с убийственным хладнокровием стреляющая в царского генерала... На каторгу – так на каторгу, на эшафот – так на эшафот!.. Глаза, пылающие нетерпением... Тоже, кстати, не замужем, но тут хотя бы отчасти понятно. Рядом с Герминой любой нормальный мужик превращается в тряпку. Безумная энергетика. Кто же захочет, чтобы его превратили в тряпку? Кажется, одно время она была влюблена в Леню Бергера. Тоже сказала Мизюня, Басков, разумеется, ничего такого не замечал. Что он тогда вообще замечал? Однако у Лени уже лет восемь была Тамарка, прыскающая весельем, двое детей, погодки, кудряшки на лбу, брак, устойчивый во всех отношениях; когда скапливались у них в квартире, даже если в три часа ночи, во мгновение ока выносила из кухни поднос с бутербродами. Чай, кофе – пожалуйста! На всех остальных женщин Леня глядел непрошибаемо, как на хороших приятелей. Разве что бесплотный, дружеский поцелуй в щеку. Это уже потом, будто гром с ясного неба, грянуло, дойдя до Баскова тем же размытым эхом: с Тамаркой Леня развелся, женился на аспирантке лет на пятнадцать моложе. Никто ни о чем не догадывался. Откуда? Тамарка – в первую очередь. Столкнулись как-то на Невском, обреченно сказала: Ну, если уж так невтерпеж, попрыгал бы с ней, я бы, честное слово, закрыла глаза; зачем обязательно разводиться?.. Аспирантку Басков потом тоже видел – так, мышка белая, серединка на половинку.
В общем, загадочная история. Хотя, если подумать, ничего загадочного в ней нет. Человек переходит в другую жизнь и, как животное после линьки, сбрасывает прежнюю шкуру. Иначе задохнешься в тесноте обстоятельств. Вот Гермина не сбросила вовремя и задохнулась. Басков только краем уха слушал ее гортанный, привычный к выступлениям, менторский голос, но по всплывающим в нем устойчивым словесным клише без особенного труда догадывался о содержании. Такие-то каналы на телевидении уже контролируются администрацией президента, такие-то посты заняты выходцами из прежнего Комитета государственной безопасности. Идет наступление на гражданские права и свободы, ситуация критическая, мы превращаемся в полицейское государство. То есть, все то, о чем сейчас стон в демократической прессе. Вяло, не интересно, как заезженная пластинка, прокручивающаяся по одной и той же хрипящей дорожке. Никто уже внимания не обращает. И потом, если по сути, какое, к черту, полицейское государство? Полицейское государство – это прежде всего тотальный контроль за действиями каждого гражданина: как он живет, что думает, о чем шепчется с приятелями или с женой на кухне. И, разумеется – меры по каждому шепоту. А тут, напротив, никому ни до кого дела нет. У них свои интересы, у нас – свои. Два разных мира, которые практически не пересекаются. Две разных страны, два народа. И слава богу. Лично мне ничего другого не надо.
Он почувствовал отчетливую теплоту на щеке. Точно проникшее неизвестно откуда весеннее зеленоватое солнце согрело кожу. Можно было даже не оборачиваться, чтобы понять, в чем тут дело. Мизюня, отделенная от него четырьмя или пятью людьми, как бы внимающими происходящему, чуть подалась вперед и повернула к нему лицо. Смотрела она так, будто в зале, кроме них, никого не было. Ему этот взгляд был знаком. Точно также они иногда останавливались, например на улице, ни с того ни с сего, прямо посередине слякотного тротуара, поворачивались друг к другу, точно в столбняке, замирали и, не обращая внимания на прохожих, смотрели, не отрываясь, секунд пять-десять-пятнадцать, пока глаза не начинали слезиться. Словно поражались тому странному обстоятельству, что пребывают вместе. Как будто не верили сами себе, и необходим был этот, ничего не скрывающий, откровенный взгляд, чтобы удостовериться в данной реальности. Или во время бурной дискуссии на квартире у Лени, все уже не кричат даже – хрипят, размахивают руками, никто никого не слушает, и слушать не хочет, тоже, будто включили жаркую лампочку, начинала разогреваться щека. Басков поворачивался и уже не мог отвести взгляда. Глупо, наверное, выглядело со стороны. Ника Мигальская, которая сейчас работает на телевидении, выпускает ток-шоу то с экстрасенсами, то с трансвеститами, бог знает с кем, однажды даже раздраженно заметила, что это, дорогие мои, попросту неприлично: вы как уставитесь друг на друга, точно никого больше не существует. Правда, Ника Мигальская – не показатель. Было у Баскова смутное подозрение, что Ника к нему до некоторой степени неравнодушна. Проявлялось в косвенных мелочах: вдруг при разговоре, случайном, на кухне, чуть поднимет лицо и губы полуоткрыты, словно для поцелуя, то за локоть возьмет, хотя вовсе не требуется, то прижмется к Баскову вроде бы по-товарищески, но это, конечно, смотря откуда смотреть. Нику будоражили собственные интересы. Что же до остальных, то вряд ли кто-нибудь хоть что- нибудь замечал. То есть, замечали, естественно, тут дураку было понятно, но как-то не застревая на этом, не фокусируясь, как-то краем сознания.
Было просто не до того. Деятель, сменивший Гайдара в правительстве, вдруг заговорил на «языке родных осин». Знаменитое «хотели лучше, а получилось, как всегда» всплыло позже, а первоначально, когда еще только начинали прислушиваться, попер с экранов такой густой волапюк, из которого не извлечь было никакого смысла. Что означало «вот так, а потому именно»? Или – «Будем работать, но несмотря на это, что-нибудь сделаем»? Прямо оторопь нападала. Неужели коммунистам, имеющим большинство в Верховном Совете, действительно удалось застопорить ход истории? Вперед в прошлое? В новый застой, из которого будет уже не выкарабкаться?.. Черный Мырдин, что ты вьешься над моею головой?.. Ничего было не понять... Все правильно!.. – орал Харитон, сжимая стакан, так что, казалось, брызнут осколки. Нельзя строить демократическое общество на костях! В основе русского государства всегда существовало стремление к справедливости!.. Мулярчик от таких слов даже подскакивал. Эту справедливость уже устанавливали в сталинских лагерях! Вот там все были равны!.. При чем здесь лагеря?.. А при том! Модернизация, слом прежней системы, всегда требует колоссальных издержек!.. Модернизация Англии... Модернизация Франции... Петровские реформы, которые тоже можно рассматривать как модернизацию!.. О чем это они? Да о том же, о чем вся страна. Каким путем следует осуществлять реформы?.. Крик такой, что лопаются барабанные перепонки. Голова действительно – будто из раскаленного чугуна. Еще бы! Столько лет боязливо шептались на кухнях! Шалеешь от одной только мысли, что это можно сказать во весь голос. Вот, что тогда было главное. Давно ли «плачущий большевик» (прозвище от того, что и в самом деле как-то прямо на трибуне расплакался) тихим и от того особо значительным голосом на вопрос какого-то корреспондента: когда у нас будет настоящая свобода слова? – отвечал: идеологию мы не отдадим. И ведь чувствовалось – не отдадут. А теперь: не отдадите – сами возьмем! Достаточно посмотреть, что изо дня в день печатается в газетах. Одно требование открыть архивы ЧК – НКВД – КГБ чего стоит! Кому какое дело, что Мизюня на него смотрит? Гораздо важнее – удастся ли, наконец, обуздать инфляцию? На купюрах какие-то уже вовсе невероятные, просто сумасшедшие цифры. Масло столько-то тысяч, килограмм мяса – столько-то тысяч. Проезд на метро стоил пять копеек, теперь – пять рублей. А потом вообще ввели продажу специальных жетончиков. Просто не успевали переделывать турникеты на входе.
Чудовищная произошла пертурбация. У родителей было на книжке отложено семь или восемь тысяч рублей, скопленных так, наверное, лет за тридцать работы в геологических экспедициях. Считали себя вполне обеспеченными людьми. На восемь тысяч в советское время можно было купить машину. И вдруг сразу – копейки. Что – восемь тысяч теперь? На восемь тысяч теперь можно было прожить ну – две недели. Вышли из употребления монеты. В карманную мелочь превратились синие сторублевки, похожие на фантики от дешевых конфет.
А знаменитая эпопея с ваучерами? Сколько было волнений, сколько надежд, сколько разных советов – куда лучше их вкладывать. Чубайс, он в те дни только-только перебрался из Петербурга в Москву,
