состоянии обеспечивать «паразитические» городские сословия — тем более, не получая от них равноценной жизнеобеспечивающей продукции.
Не стоит тешить себя иллюзиями «простой сельской жизни». Не стоит предаваться усладительному мифу о том, что горожанин, будучи более «продвинутым» в цивилизационном смысле, нежели деревенский житель, будучи более образованным, более мобильным, более адаптивным, с легкостью освоит «примитивную» механику сельскохозяйственного производства. Это только иллюзии. Это всего лишь успокоительный миф. Птица, выпущенная на свободу из клетки, как правило, погибает. Животное, выросшее в неволе, оказывается уже не способным жить в условиях дикой природы. Оно не обладает для этого необходимыми навыками. Современная западная цивилизация настолько вписала человека в городскую технологическую среду, настолько специализировала его для существования именно в этой весьма искусственной экологической нише, что перейти к другому способу бытия ему уже затруднительно. Разумеется, любой горожанин знает, что булки не растут на деревьях, что за колбасой не надо охотится с ружьем или силками и что корова — это такое животное, с хвостом, с четырьмя ногами, которое ест траву и перерабатывает ее в молоко. Однако этим его познания и ограничиваются. Пахать, сеять, окучивать, прореживать, поливать, вносить удобрения, отбирать семена, хранить урожай он просто не сможет. Никакое книжное знание, сколь бы подробно оно изложено ни было, не восполнит навыков, даваемых воздухом детства, той деревенской культурой, с которой горожанин практически не пересекается. В сельской местности западный «экономический человек» будет ощущать себя рыбой, выдернутой из воды. Выжить в атмосфере иррациональной природной стихии ему не удастся.
К тому же немедленно проявит себя мощный эпидемический фактор. Эпидемии (по отношению к животному миру — эпизоотии) играют в природе чрезвычайно важную роль: они ограничивают безудержную экспансию вида, не позволяя экологическим колебаниям перерасти в экологическую катастрофу. Успехи медицины, достигнутые человечеством, позволили отодвинуть этот фактор на периферию. Освободившись от регулирующей тирании природы, вид homo sapiens стал «абсолютным хищником», заняв господствующее положение в биосфере. Сейчас он заполняет собой практически все возможные места обитания. Однако, как только прекратится медицинская поддержка этой экспансии, как только распадется фармакологическое производство и санитарно-гигиеническое обеспечение, образующее вокруг нас невидимую броню, природа возьмет свое, вернув популяцию человека к ее «естественной численности».
Результат здесь будет тем более сокрушительным, что, по всей видимости, произойдет резонанс с «грузом мутаций», накопленным человечеством за два предшествующих столетия. Причем, наибольший риск, на наш взгляд, представляют не классические эпидемии чумы и холеры, справляться с которыми мы уже научились, а стремительные модификации гриппа, каждый год «проверяющие» человека на биологическую устойчивость. Достаточно вспомнить, что пандемия «испанки», глобальная эпидемия гриппа, вспыхнувшая в 1918 г., унесла жизней больше, чем Первая мировая война.
Сейчас трудно оценить степень демонтажа, которому может подвергнуться нынешняя индустриальная страта. Исходя из самых общих соображений, можно предполагать, что ситуация стабилизируется на уровне относительно примитивных промышленно-сельскохозяйственных кластеров: компактные городские поселения, не превышающие по численности десятков тысяч людей, будут производить необходимую техническую (ремесленную) продукцию, а окружающая сельская местность — обеспечивать их продовольствием.
Причем в отличие от XVI–XIX веков такие кластеры вряд ли будут стремиться к имперской или этнической государственности. Это скорее будет второе издание Средневековья: феодально- демократическая формация с элементами «трофейного» индустриализма. Ведь бумага горит не только по Фаренгейту. Она также горит и по Цельсию, и по Реомюру. А компактные диски, на которых записаны целые библиотеки, превратятся без электричества в обременительный хлам.
Если же из глобальных координат перейти на уровень локальных цивилизаций, то можно с уверенностью сказать, что риски для Запада в случае социотехнологического обвала гораздо выше, чем для Востока и Юга. Экономика этих двух регионов в значительной мере держится на традиционном хозяйствовании. В ней до сих пор сохраняется древний аграрный комплекс, обладающий природной устойчивостью. Малазийский крестьянин как шел за своим буйволом по борозде, так и будет идти, попросту не заметив исчезновения спутников и компьютерной техники, а крестьянин китайский (таиландский, вьетнамский) так же, как и тысячи лет назад, будет засевать рисом свою делянку, несмотря на отсутствия в мире трансфертов, хеджирования и электронных кредитных карточек.
Напрашивается очевидный вывод. В стремлении к комфорту и безопасности западная цивилизация пересекла допустимую грань. Недостатки — это продолжение наших достоинств. Гипертрофия любого отдельного качества приводит к ущербности остальных. Как в борьбе кун-фу вес и сила неопытного бойца оборачиваются против него самого, так технологическая мощь Запада начинает сейчас оползать под вызовами нового времени. Возможно, что спасения уже нет — знаки судьбы начертаны на стене огненными письменами. Все пути пройдены, все традиционные резервы исчерпаны. «Золотой миллиард», европейцы и американцы, не догадывающиеся пока о наползающей тени, могут скоро превратится в пасынков Нового Средневековья. Они рискуют оказаться в мире, где нет места жалости, и уже на себе испытать все то, что приходится на долю бедствующих и отверженных.
Перед барьером
Суммируем сказанное. Как любая сложная развивающаяся система с высокой степенью связности, обеспечивающей ее структурно-функциональную целостность, нынешняя индустриальная цивилизация порождает собственные «технологические» интересы, которые не всегда совпадают с «технологическими» интересами человека. Реализация этих «нечеловеческих» интересов, выраженная структурно, приводит к накоплению избыточной сложности, как в материальной оболочке цивилизации (техносфере), так и в ее демпферной оболочке (социосфере). В первом случае это проявляется как биологическое несоответствие человека изменяющемуся технологическому пейзажу, что приводит к отчуждению техносферы и нарастанию в ней числа техногенных сбоев. Во втором случае мы имеем дело с когнитивным несоответствием человека переусложненным формам социокультурного бытия, что, в свою очередь, приводит к отчуждение социума, к прорастанию в нем множества «мертвых» бюрократических зон.
Неустойчивость ситуации усиливается непрерывным накоплением флуктуаций — социальных и техногенных мутаций, транслирующих состояние хаоса из микромира на макроуровень.
Результатом является рассогласование всей цивилизационной механики.
Адаптивные свойства культуры, представленные гуманитарными технологиями, технологиями управления, которые в обычных условиях обеспечивают реальности функциональную связность, оказываются уже недостаточными, и социотехническая периферия цивилизации постепенно выходит из-под контроля.
Это, вероятно, универсальный процесс. Можно сказать, что всякий «исторический» период развития: «фаза», «страта», «формация», «общественный строй» имеет четко выраженную технологическую границу —
Причем, каким бы ни был конкретный спусковой механизм деконструкции, сам процесс, один раз запущенный, скорее всего, приобретает необратимо лавинный характер. Он развивается согласно известному «принципу домино», когда первая повалившаяся костяшка, влечет за собой падение остальных. А поскольку не существует амортизационных ступеней, способных его погасить, то лавина «разборки» может остановиться лишь дойдя до неких первичных, устойчивых, натуральных форм бытия, обладающих самодостаточностью и обеспечивающих только элементарное выживание.
