Джастина, прикурив, удивленно посмотрела на него.
– Это не человек… То есть, – поправилась она, – человек… В общем, даже и не знаю, как выразиться… Я понимаю, что говорю немного путано, сумбурно, но пока я не могу сформулировать своих мыслей… – она отвела взгляд. – Теперь, после того, как я начала самостоятельно ходить, поняла одно: я больше не могу оставаться в одиночестве; мне противопоказаны безлюдные улицы и дороги, пустые парковые скамейки. Я должна во что бы то ни стало пойти, скажем, на вокзал, в кино, на площадь, в кафе. Я должна видеть людей. Наверное, это просто бегство от прошлого, – вздохнула Джастина, впервые заговорив «о прошлом», намекая, видимо, на ту историю с Питером, – невозможно все время вспоминать, думать о своем.
– Зачем что-то вспоминать, – принялся успокаивать ее Лион, – зачем расстраивать себя по пустякам?
– Вот и я так думаю – ведь нет никакого резона возвращаться к тому, что было когда-то! Нет никакого смысла расстраиваться – тем более, что банальная фраза о том, что прошлого не вернуть по-своему, очень верна… Прошлое есть, оно в нашей памяти, но ведь в то же самое время, если разобраться, его и нет… Хотя, – задумчиво произнесла она, – то, что я получила – это наказание за грех. И никуда от этого не деться. Да, я понимаю, что заново все переживать – глупо. Но мысленно я часто возвращаюсь к тем событиям, чтобы еще раз понять, что я была грешна, и потому – наказана.
Следующий вопрос Лиона был совершенно логичен:
– Тогда – для чего же переживать?
Джастина опять тяжело вздохнула:
– Не знаю… Когда я лежала в госпитале, у меня было много времени, чтобы еще раз, как говориться, прочитать свою жизнь. Неожиданно перед глазами всплывали события десятилетней, двадцатилетней давности – до мельчайших подробностей. Ошиблась ли я когда-то, сделала что-то не так, оказалась в тупике – все это так некстати, а может быть, – она понизила голос, – может быть, и кстати вспоминалось.
– Ошибок и противоречий много у каждого, – заметил Лион. – И все мы грешны. Не бывает безгрешных людей… Разве что младенцы безгрешны, и то – до поры, до времени… Не надо об этом…
Она немного помолчала, а затем произнесла тихо и доверительно:
– Я теперь живу этим… У меня ничего больше не осталось, кроме угрызений совести.
Лион, которому не хотелось, чтоб Джастина, возвращаясь мысленно к тем событиям, вновь расстраивалась, с деланным легкомыслием махнул рукой.
– Ну и что? У кого их не бывает – угрызений совести?
Однако Джастина будто бы и не расслышала его реплики.
– Да, у меня было время задуматься о своем прошлом. Там было много печального – больше печального, чем радостного. И я прошла через все это. Я стала другой, совершенно другой Джастиной Хартгейм.
– Но разве мы не меняемся каждый день? – возразил Лион.
– Я стала совершенно иным человеком, и той Джастины больше никогда уже не будет.
Иногда я сожалею об этом, иногда – нет. Не знаю, как лучше… Наверное так, как есть.
Лион задумчиво – словно обращаясь к самому себе, а не к собеседнице – согласился:
– Да, ты действительно изменилась… Тогда – зачем же возвращать все то, прежнее? Нельзя сворачивать на дорогу прошлого, думать о старых грехах. Надо захлопнуть ту книгу и открыть новую.
– Да, – согласилась Джастина, – наверное, ты прав, надо идти вперед. Что прошло – то прошло. Обратно ведь не вернешь…
В какой-то момент Лиону показалось, что последние слова были произнесены ею с сожалением, но он тут же успокоил себя мыслью, что ему это только показалось. В гостиной зависла долгая, томительная пауза.
Джастина, казалось, не обращала на Лиона ровным счетом никакого внимания – она всецело отдалась своим невеселым размышлениям. Наконец она произнесла, возвращаясь к тому, с чего начала:
– Так чего же он от меня хочет? Тот человек. Почему не оставляет меня? Зачем терзает?
Лион несмело напомнил:
– Ведь ты говорила об одиночестве… Сказал – и сам испугался; видимо того, что повернул мысли Джастины в столь невеселое для нее русло.
Но Джастина продолжала – она словно бы и не расслышала реплики Лиона; это были просто мысли вслух…
– Не скрою, я раньше любила одиночество. Ты ведь знаешь… Я выходила на занятия иногда на час, на два часа раньше, и я не замечала, как быстро идет время. Чаще всего я просто бродила по городу, иногда срывала кленовый прутик, выстукивая им мелодию по чугунной решетке ограды. Я ни о чем не думала. Мне не хотелось разговаривать с людьми. Я просто любила наблюдать их. Очень приятное занятие – наблюдать за людьми издалека. Да за теми же студентами. Иногда я ходила с кем-нибудь из них по вечерам в кафе, – она вспомнила разговор с Роджером Солом и его рассуждения о том, что цель каждого человеческого существования – наслаждение; теперь он показался ее мелким и неприятным, – Поговоришь с людьми – словно теряешь что-то. Дотронешься – они похожи на хрупкие елочные игрушки. Да, люди хрупки, наивны, и достойны любви… Но лучше любить их издалека. Есть мужчины, которые так любят женщин – на расстоянии.
Лиону очень захотелось возразить, что это неправда, что женщин лучше любить не на расстоянии, что он, Лион, любит ее совершенно иначе, однако Хартгейм почему-то не сделал этого…
– Раньше, – голос Джастины звучал ровно и спокойно, – когда я была совсем молодой и жила в Дрохеде, мне очень нравилось смотреть на парней с окрестных ферм, которые иногда захаживали к нам. Иные мне даже нравились. Но я никогда не разговаривала с ними, никогда не проявляла себя. Наверное, они даже и не подозревали о моем существовании…
