в дальних дорогах, как заметают нашу округу зимы, как щедро украшается она весноцветом и пропитывается медовыми запахами, всегда «на закуску» оставлял описание вечерней Туросенки.
Но с первого послевоенного года я вижу нашу речную заводь окрашенной совсем в другие тона.
Я вернулся домой летом, в знойную сенокосную пору, к самым густым и терпким закатам.
От разъезда, на котором меня почти вытолкнула из вагона тягостная летняя духота, я пошел не железнодорожной насыпью, как хаживало большинство селян, а полем и лесом. Хотелось надышаться бронзовым дымом пшеницы, настоем хвои и опьяненно ступить на тропку, выводящую к моему Заречью. С той тропки открывается взгляду неширокая, вся в мягкой ивовой отделке пойма Туросенки. Я знал, что уже от моста увижу свой дом, рябину перед его окнами, услышу отдаленные голоса, которые будут для меня знакомы и незнакомы.
Поле кончилось, я вошел в лес. И он вдруг гулко и раздирающе опрокинулся на меня. Опрокинулся, казалось, только вершинами — оттуда, сверху, почудилось мне, хлынул в чащу хрипловатый гром, от которого вздрогнула земля. И вздрогнули многолетние сосны, испуганно обронив на землю щепотки отживших рыжих иголок.
…Мальчик не знал, что разводил костер на снарядной яме. Пламя разгорелось быстро и в считанные минуты съело все запасы сухих сосновых веток и березовой коры, которые были принесены с опушки. И тогда он побежал к старому полусгнившему пню, чтоб наотдирать от него гнилушек. Они сначала дымят, заодно подсыхая, а потом ярко и красиво горят.
Он упал на каком-то десятом, может быть, пятнадцатом шагу. Взрывная волна швырнула его в траву. И упал он уже без руки. И еще было на нем до десятка ран, больших и малых. Я видел, как несли его в старомодную и обшарпанную легковушку, к счастью подвернувшуюся на шляху. Машина подняла за собой пыль и в ней растворилась. И мне подумалось, что рыжее наддорожное облако навсегда поглотило мальчика с именем Николай, которого в Заречье все звали Колюхой.
Но Колюха выжил. Мы встретились с ним через год, когда я вместе с десятилетней девочкой Ирой, дочкой моих московских знакомых, приехал на Туросенку в очередной отпуск. И эта встреча осталась во мне как крохотная страничка, вместившая в себя человеческую трагедию и человеческую красоту.
Непоседливая и отчаянная Ирочка быстро сделалась атаманшей и некоронованной королевой самых необычных мальчишечьих турниров. К ее ногам незримо складывались лавры труднейших побед. Счет им в первый же день открыли Серега Шилкин и Васятка Зыков, шумливые и шустрые сорвиголовы, оба курносые, нестриженые и будто косой срезанные по росту.
Только эти двое из всех собравшихся на первый «турнир» сумели перебраться по самым верхушкам с одной из стоявших рядом лип на вторую. Спустились они вниз по-беличьи виртуозно, ловко перекидываясь с ветки па ветку. Спрыгнув на землю, каждый торжествующе глянул на Ирочку.
И она вдруг поняла, что это было сделано для нее. Широко раскрытые светлые глазенки ее на мгновение радостно вспыхнули, но тут же холодно сузились, ощетинясь горделивым прищуром. Неподдельный восторг, с которым она только что следила за смельчаками, спрятался под деланной невозмутимостью и равнодушием.
Но это не спасло от посрамления тех, кто спасовал. Для «публики» победители оставались победителями, хотя королева и пыталась казаться невозмутимой.
И может быть, поэтому сейчас все смотрели на нее. Смотрели девочки. Не пряча досады, смотрели побежденные. Смотрели заметно обескураженные победители. И, стоя немного поодаль, в стороне от всех, с откровенной грустью смотрел на Ирочку Колюха. В негустых подпаленных ресницах его лучились карие глаза. Он был в трусах и светлой клетчатой тенниске. Правый рукав ее пусто свисал с худенького плеча. Левую руку он держал у рта и, не отводя взгляда от Иры, грыз ноготь.
Лицо Колюхи выражало грусть и беспомощность. Я узнал позднее, что до прошлогодней беды он был в Заречье озорным заводилой и смельчаком. Он предводительствовал в огородных и садовых набегах, знал рачьи схоронки во всех речных заводях, был «свой» в лесу и на колхозной пасеке, куда ходил не столько за медом, сколько из-за медогонки, которую тяжело, но интересно раскручивать до появления в ней мягкого шепелявого свиста.
А теперь Колюха стоял сиротски притихший, худощавый, не совсем еще выздоровевший. Но в нем все протестовало, не хотело смириться с бездеятельностью. Глядя на играющих ребят, он в нетерпении переходил с места на место, тоненько вскрикивал, поводил плечами.
Закинув голову, Колюха вместе со всеми следил за Васяткой и Серегой, но в глазах его, как мне показалось, была не зависть, не смущение, а смертная тоска по привычному делу. Он ведь первым, еще в позапрошлом году, проложил эту «воздушную трассу».
Королева не выдержала взгляда всей толпы и растерянно заморгала. А в следующую минуту глаза ее встретились с Колюхиными. И ей захотелось немедля, сейчас же восстановить справедливость, дать почувствовать Колюхе и всем остальным, что он не слабее и не хуже других.
— Ребята, айда на речку! — крикнула Ирочка. И побежала первая. Вся ватага кинулась за ней. Только Колюха не побежал. Сначала он сделал несколько шагов вслед за всеми, но потом, точно вспомнив о чем- то, остановился.
Ира, бежавшая впереди, оглянулась и тут же прыгнула в сторону, пропуская всех мимо себя.
— Бегите, я сейчас.
Она вернулась, подбежала к Колюхе:
— Ты что же, не хочешь вместе со всеми?
Колюха слабо улыбнулся, и глаза его еще больше погрустнели. Он с неосмысленным удивлением смотрел на Ирочку, на ее цветастый сарафанчик, на торчавшие из-за ушей бантики. Она была совсем другая, не такая, как сельские девочки. И это, казалось, заворожило его. Он молчал.
Ира протянула ему руку:
— Побежали.
Колюха отрицательно качнул головой, но руку взял. Он словно хотел удержать Ирочку от ее затеи, грозившей ему новым испытанием. Она же подумала, что он просто стесняется, и настаивала:
— Ну, Колюха…
Что оставалось делать Колюхе? Не признаваться же этой красивой городской девочке, что ему не хочется еще раз оказаться в ее глазах слабее и беспомощнее всех. Тем более что она вот уже тянет его за руку, и глаза ее приветливы и теплы.
— Ну, побежали же! — настаивала Ира. И он покорился.
Лишь на берегу, когда Васятка и Серега, оттолкнувшись от ольховых пней, прыгнули в воду и начали соревноваться в плавании, Ирочка поняла свою ошибку. Уже все мальчишки были в воде и плыли к противоположному берегу, а она, растерянная и смущенная, все держала руку Колюхи в своей. Он был один среди девочек, которые возбужденно кричали, подбадривая вырвавшихся вперед пловцов и совсем не замечали Колюхи, его грустного взгляда, пустого коротенького рукава тенниски, бледности лица.
Ирочка рассердилась. И еще ей было стыдно перед Колюхой за свою опрометчивость, за то, что второй раз — и теперь к тому же из-за нее — он оказывается в таком трудном положении.
А пловцы, достигнув противоположного берега, уже плыли назад. Васятка первым ухватился за розоватую ивовую стеблину, нависавшую над водой, и легко выпрыгнул на берег. Он тяжело дышал, но был ликующе рад и снова с гордостью посмотрел па Ирочку.
Не желавший сдаваться Серега кричал:
— Давай, Васятка, еще. Мне коряга помешала. Васятка усмехнулся:
— Куда тебе со мной! Вон разве с Колюхой попробуешь… С одноруким…
Это было уже слишком. Ирочка побледнела от обиды и досады. Отпустив руку Колюхи, она подбежала к Васятке, вызывающе, с расстановкой сказала:
— Если ты герой — обгони меня.
Она ловко сбросила сарафанчик и, оставшись в одних трусиках, подбежала к берегу:
— Ну что же ты? Ах, устал! Ладно, я подожду. Васятку подзадоривали:
— Что, слабо?
— Девочки испугался.
— Пусть передохнет малость…
— И ничего не слабо, — загорячился Васятка. — Пожалуйста, прыгаем.
