ночи.
Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки — ровный и ритмичный гул силовых установок.
Андрей видел, что вместе с ним, секунда в секунду, занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.
В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов, мягкое гудение умформеров… Еще капля фантазии — и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься прочь от земли.
— Нет, здорово, Ваня. Правда?
— Чудненько, друже…
Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета прошло. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача — хозяином мысли.
Вот и сейчас… Но — что это? Явно искусственные помехи забили весь экран индикатора. Это значит, самолет вошел в зону обнаружения радиолокатора и немедленно же начинает «заметать следы».
И что странно: помехи даются точно по приемному каналу станции. Поэтому работа, в сущности, невозможна. Андрей защелкал тумблерами, до боли вглядываясь в круглый глаз экрана. Но на нем были только помехи. Круг за кругом описывает полоска развертки, а цели нет и нет.
С командного пункта поступил тревожный запрос: почему нет данных? Впрочем, запрос не был неожиданным, Андрей ждал его, потому что слишком долго он не может обнаружить цель. И он видел бездействующие, но готовые к немедленному взлету истребители-перехватчики на соседнем аэродроме, видел нетерпеливые взгляды летчиков, ожидавших сигнала.
Но — экран был послушен пока не ему, оператору первого класса.
Что ж, придется докладывать командиру.
Он уже хотел это сделать, когда вдруг подумал: а что, если повозиться?
И он занялся регулированием.
Через мгновение мелькнул чуть заметный всплеск. Он, правда, тут же померк, как светлячок в ночи, но Андрей уже посылал долгожданные слова в черный раструб микрофона:
— Цель вижу! Азимут… Дальность…
Подполковник или не расслышал, или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:
— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?
— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.
— А вам самому ехать, что ли, не хочется? — Подполковник встал из-за стола, подошел к Андрею.
— Очень хочется. Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…
— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу нельзя. А время уже такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров — замкнутся дороги. Так что вам придется ждать весны.
— Я понимаю, — сказал Андрей.
Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:
— Пошлите ко мне Сахарова…
«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно. Пока сидит еще у своей кровати потрясенный и до слез благодарный тебе Иван, развесив над раскрытым чемоданом свой белый чуб. Он не обидится и поймет все. И тогда скоро тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные-черные. Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квешей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея. И десять дней подряд ты будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку и где она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь». Так не теряй времени, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав, развешанных над полицей? Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это мать своими натруженными руками ищет задвижку?..»
Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно», он уже никогда не поверил бы себе и в себя.
Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.
Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:
— Обязательно положи этот березовый черенок Я вырезал его летом за Оленьей падью. Покажешь Асе пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни. На, возьми…
Девять страничек
— Отбой!..
Голос дневального до краев заполнил казарму, но тут же и растаял как дым. Ему на смену пришел звон расстегиваемых наременных блях, шуршание гимнастерок и легкий стук снимаемых сапог. В этом шуме совсем неслышным был легкий хлопок торопливо закрытой книги.
Но вскоре книга — толстенный, увесистый фолиант — опять открылась. Только обладатель ее уже не сидел у тумбочки, как минуту назад, а, подложив под голову руку, лежал в своей постели, на койке второго яруса.
Полузакрытая одеялом, книга была едва видна. Но и глаз у старшины Овчарова цепок на редкость.
— А вас, рядовой Чупреев, команда «Отбой» не касается?
Книга мгновенно скрылась под одеялом, но тут же, повинуясь строгому взгляду старшины, медленно выползла обратно.
— Товарищ старшина, еще девять страничек, — взмолился Чупреев. — Тут самое интересное.
— Никаких страничек. Отбой!
С койки послушно свесилась длинная загорелая рука и положила книгу на тумбочку.
А ночью, часа за два до рассвета, казарму наполнила другая команда. Она рывком взметнула над спавшими одеяла, с минуту повисела над кроватями и ружейными пирамидами молчаливой размеренной суетней и гулким топотом выкатилась вместе с солдатами на плац.
Полк подняли по тревоге.
К рассвету он был уже за деревней Нехаевкой, в пятнадцати километрах от военного городка. Здесь остановились.
— Прива-а-а-л! — понеслось по колонне.
Солдаты поспешно снимали вещевые мешки, клали их на землю, удовлетворенно приваливались к ним спинами, вытягивали перед собой уставшие ноги.
— Притомились? — Старшина Овчаров, пряча в напускной строгости улыбку, медленно переходил от одного к другому. — Ничего, ничего. Это еще одна добрая щепотка соли. А ить ее пуд целый надо…
И вдруг он умолк. Полные губы его раза два шевельнулись, но слов не получилось. Лишь через какое-то время он смог наконец заговорить:
