глаза, что я, поколебавшись, лежа оделась, потихоньку встала и поползла во двор, благо мы на первом этаже. Вот и новые «беременные» брюки на широких лямках пригодились, купленные перед тем, как загреметь в больницу. Ходила, выбирала, еле выбрала. В них я вылитый Карлсон, хотя животик не очень-то и большой, особенно если смотреть на него лежа. Почему-то я увеличиваюсь и приобретаю объем не вперед, как все, а в ширину, по бокам, как матрешка, и то совсем не быстро. Но ощущения такие, будто я цистерна. Свой основной вес ребенок набирает за два-три месяца перед родами, и если сейчас мне приходится вставать и разминаться раза три-четыре за ночь, то можно представить, что будет после.
Обычно, когда я встаю, матка резко и надолго сокращается, выражая бурное неудовольствие сменой положения, нехотя возвращается на место, выдерживает паузу, словно раздумывая, сокращается снова и, если в настроении, дальше ведет себя вполне прилично, то есть не ощущается вовсе минут десять- пятнадцать – время, за которое всё можно сделать. Если же она не в настроении, то сокращения продолжаются, и тогда нужно быстрее добираться до кровати и ложиться с руками на животе, чтобы дело опять не дошло до капельниц.
Предсказать ее поведение невозможно, но ведь я в любой момент могу вернуться, так что риск, говорю я себе, незначительный. Черный ход через одну палату от моей, и вот я уже стою посреди поздней осени, которую обычно вижу только из окна. Здесь, на территории больницы, окруженная бетоном, заключенная в асфальт, она чувствуется еще острее. Сегодня не по-осеннему тепло и ясно, и я с наслаждением ловлю чудесный запах прелых листьев и мокрой увядшей травы. В такую погоду надо в Павловском парке гулять, а не в больницах лежать. Но неужели на свете и впрямь существуют Павловские и все другие парки, поля и лесные тропинки, а не только больничные стены? Я закрываю глаза и стою, ухватившись за старую липу и размышляя о том, что человеку в сущности ничего и не надо, кроме воздуха, солнца, дождя и кусочка леса. Но именно воздух, солнце и зелень в этом городе в дефиците – в избытке лишь третьестепенные товары потребления вроде синтетической колбасы и глянцевых журналов про синтетическую жизнь. Не буду про это думать.
От солнечного света настроение резко повышается (это вырабатывается гормон радости серотонин), и я почти забываю и о том, где и зачем нахожусь, и об Эре, которая, как и Реутова, не знает, что со мной делать, а только наблюдает. Меня обследовали вдоль и поперек, опять приводили психолога (я слушала и ничего не поняла), два раза делали УЗИ и доплер, но ничего не выявили – на всякий случай дают гинепрал по четверти таблетки и назначили физиопроцедуры. Вот уж где сущее наказание: подняться на пятый этаж, пройти половину коридора, а после лежать на жесткой кушетке не шевелясь. Но я всё равно хожу иногда, боясь разгневать Эру. Толку, по-моему, ноль. Отношения с Гамбург у нас сложились странные: она то ли сочувствует мне, то ли не желает связываться, то ли махнула рукой. Скорее, и то, и другое, и третье. Главное, разговоров о выписке нет. В отделении все до одного уверены, что я лежу здесь по великому блату. Даже сестры стучатся, когда входят. Кроме них, забегают две молоденькие и очень симпатичные аспирантки Эры Самсоновны, пытаясь добиться от меня отчетливых формулировок, я всячески пытаюсь поточнее описать им свои ощущения, но получается не очень. Они кивают, смотрят на меня квадратными от изумления глазами, а завтра спрашивают то же самое.
Я знаю, что попала в одну из лучших больниц, и она даже пугает своей громадностью. Вчера брела на УЗИ и, свернув не туда, куда нужно, напоролась на гигантский стенд с фотографиями недоношенных детишек в кувезах. Крошечные, голенькие, утыканные трубками, они наглядно демонстрируют оптимистичную статистику: с каждым годом смертность таких детей сокращается, это показано на графиках. Не в силах оторваться, я стояла и целую вечность с ужасом рассматривала их сморщенные беззащитные тельца, пока на меня не наткнулась акушерка Лена:
– Видите, здесь самая современная аппаратура, выживают такие крохи! Сегодня, кстати, выписали одну – родила девочку в двадцать шесть недель. Выходили.
– Двадцать шесть? Невозможно, – придя в себя от Лениного голоса, выдавила я.
– Возможно, возможно. У нее и сокращений никаких не было: воды отошли – и всё. Молодая, гораздо моложе, чем вы.
Молодая, немолодая… Тот, кто хоть раз сюда попадал, знает, что дело не в этом. А в чем, я сегодня думать не буду. За последние два месяца у меня самая настоящая, пусть и короткая, но прогулка, и я буду просто гулять с абсолютно пустой головой.
Дворик, куда меня так удачно выпроводила Люся, однако, не самое тихое и безлюдное место. Разделяющий своим пространством два гигантских крыла больницы, он служит и кратчайшим путем между ними, так что персонал то и дело снует здесь по давно проторенной дорожке в своих бесконечных заботах и целях, которым несть числа. Вот бежит стайка студенток, опаздывающих на практическое занятие. Вот в ведрах, неплотно прикрытых крышками, несут обед с кухни. А вот медсестры вышли покурить и обсудить свои проблемы и начальство. Стандартные картинки повседневности представляются мне этюдами инопланетной жизни обычных, не беременных и не понятных мне сейчас людей, к которым я сама когда-то относилась: летала, болтала, смеялась. Смогу я к ним вернуться хоть когда-то?..
Кажется, впервые за всё это время я чувствую что-то вроде ностальгии по бестолково-беззаботным временам, ушедшим сквозь пальцы. Эти вечные редакционные чаи и посиделки посвященных, осмысленно- бессмысленные встречи и прихотливо вьющийся узор общения. Люди. Мысли. Истории. Тексты. Разговоры, разговоры, разговоры. Поток людей, поток общения и преисполненный значений внешний мир. Всё ухнуло, всё растворилось, всё рассыпалось. Любимый тост – за расширение жизни! – сейчас совершенно неуместен. Та моя жизнь не зовет меня обратно. А я – ее. Но я, наверное, скучаю. Я должна скучать по этому потоку хотя бы подсознательно.
Среди огромного количества людей я нахожусь почти в тотальном одиночестве, и моя одноместная палата всё больше и больше приобретает черты одноместной камеры, той, где пребывают до объявления приговора, и я учусь не ждать своего приговора, не торопить его и не бояться. Не бояться. Как можно меньше сил тратить на бесполезные метания и страхи. Но совершенно их преодолеть не удается, и я всё время жду – утра, обеда, вечера, обхода, наступления ночи… Главное-то, ночи. Это передышка, пауза, единственная возможность отключиться, которой я в полной мере пользуюсь. Ну а до ночи как-то доползаю. И доверяю я ей больше, чем дневному времени. Я почти уверена, что ночью со мной ничего не может случиться, а дня опасаюсь. Днем намного больше волн и колебаний, больше отражений, они идут насквозь, мы не в силах защититься. День непонятен, агрессивен и долог.
Но и ночь всегда поделена на части: спина требует отдыха и поднимает меня с кровати то в час, то в два, затем в четыре и в шесть утра. Что-то неизменно щелкает в голове, я с усилием открываю глаза, постепенно встаю и ползу по короткому коридору туда и обратно, засыпая на ходу. Доползаю до окна, зачем-то обязательно в него смотрю – там торчит неизменная голая ива, разглядываю ее минут пять, прислушиваюсь к себе, убеждаюсь, что всё правильно, всё на своих местах, возвращаюсь в палату, говорю себе, что спина отдохнула, и тут же опять засыпаю. Иногда удается проспать часов шесть подряд, и тогда я делаю более длительный перерыв и дольше разговариваю с ивой, разглядывая неменяющийся скудный пейзаж.
Время от времени – не так уж редко – мне снятся сны, в которых я танцую, бегаю, летаю. Проснувшись, долго вспоминаю, просматриваю сон заново и скоро забываю: сюжета нет, другие декорации – и только. И получается, что сны – мое единственное развлечение. Движение, способность к легкому перемещению – одна из главных радостей человека, которую он в обычном, здоровом состоянии совсем не ценит. Вскочить, сбегать, подпрыгнуть, слетать и вернуться, и всё в одно мгновенье – несусветная роскошь, о которой и не мечтается.
Общаться не хочу и не могу, но, так как прямо у моей палаты стоят диванчики и кресла для больных, знаю наизусть, кто с чем лежит и кто чего боится. Разговоры «на диванах» бывают разные: о мужьях и о работе, о моде и о кулинарии, о магазинах и врачах. Не обсуждаются только новости планеты и страны, как будто нет давно ни стран, ни новостей. Но в основном, конечно, говорят о своем. Я выучила все диагнозы и страхи.
Мне симпатичны две мои соседки, что лежат напротив: Тамара, высокая и крупная блондинка лет тридцати, и маленькая кругленькая Катя, чуть меня постарше. Каждый день они говорят об одном и том же, и одна слушает другую с неподдельным интересом и участием, будто впервые.
У Кати давным-давно была сложная «лежачая» беременность, почти как у меня. Но там причина – почки, какой-то врожденный дефект. Итог этого лежания, двухметровый двадцатидвухлетний сын, приходит
