шурша, через перегородку от беленой русской печи лезут рыжие тараканы. В простенке между окнами развешен целый иконостас, и посредине перед большим образом Николая Чудотворца теплится малиновая лампадка.
— Что вы так уставились на иконы? — смутила вдруг Колю Красная Роза. — Удивляетесь, зачем у нас, евреек, столько икон? Хозяйка — старушка, она у нас очень богомольная, сдала комнату с условием, чтобы мы не снимали икон. И лампадку зажигает перед каждым праздником. А нам это на руку. С иконами безопасней. Верно, Петр?
Почему она называет студента Петром, когда рабочий, Воронов, звал его Алексеем?
— Пожалуй, — усмехнулся Петр (он же Алексей), — помню раз, когда я был арестован после демонстрации и от нечего делать спросил для чтения Евангелие, то ко мне стали сразу относиться лучше на допросе. А потом вскоре выпустили.
— Ну, брат, когда влипнешь по-настоящему, тут никакое Евангелие, даже Остромирово, не поможет, — не отрываясь от гитары, вмешался Балмашев. — Разве только вышлют попа с крестом для последнего напутствия…
Длинными костлявыми пальцами он подвинчивает грифы и перебирает струны, ноющие то низким шмелиным басом, то высоким комариным дискантом. По ногам тянет холодом. Из-за не доходящей до потолка перегородки слышится хохот Черной Розы и треск искр из раздутого Карлушкиным сапогом самовара.
— Карл, вы подожгете дом! — крикнула, закутываясь в цветную шаль, Красная Роза. — Закройте
дверь, а то очень дует.
— Да, он у тебя разошелся, гудит как паровоз, а толку мало, — подтвердил Балмашев.
— Сейчас поспеет… подаем…
Сестры пододвинули к кушетке белый некрашеный стол, покрыли его вместо скатерти двумя газетами, нарезали калач, колбасу и очищенную воблу кусками, Карлушка принес большой медный помятый с боков самовар, захлебывающийся кипятком и чадящий синим дымком даже из-под крепко надетой заглушки.
— А, Кулка! — встретили все хором пришедшего последним студента-казанца, татарина Кулахметьева, закадычного друга Карлушки с гимназической скамьи.
— Не опоздал я на чтение?
— Нет… сейчас начнем… Ну, Степан, читай свой рассказ.
— Подождите минутку, пока мы разольем чай. Балмашев достал из висевшей на гвозде тужурки ученическую тетрадь и положил ее перед собой на край стола, отодвинув локтем хлеб.
— Рассказ мой называется «Решение Николая» Конечно, он слабоват. Дело тут вовсе не в беллетристике. Мне просто хотелось изложить свои мысли о терроре. Да и написал я рассказ случайно как- то ночью за один присест…
— Не оправдывайся, Степка. Читай.
— Читайте, Степан, читайте.
Ровным, немного глуховатым голосом Балмашев прочел небольшой рассказ о студенте, который, возмущенный избиением на демонстрации, решил стать террористом и убить шефа жандармов. Сам террористический акт не описывался, только в эпилоге упоминалось, что студент был осужден за это на двадцать лет заключения в крепости.
— Здорово, Степан! — не выдержав, вскочил и за метался по комнате Карлушка. — Смерть за смерть! Кровь за кровь! Повтори-ка это место. Нет, дай лучше прочту я.
И, вырвав у Балмашева тетрадку, Карлушка продекламировал, как трагический монолог, понравившийся ему отрывок.
— Смерть за смерть! Кровь за кровь! Вот что теперь раскаленным железом сверлило его мозг. A aбсолютная нравственность, запрещающая убийство при всяких обстоятельствах? Где же она? От нее остался только осадок, как от растворенного кристалла… Здорово, Степан! Необходимость террора доказана у тебя математически, как дважды два четыре.
— Я так ясно представляю себе девушку-курсистку и драгуна, замахнувшегося на нее шашкой, точно я сама была там, — возмущенно сжала в кулак тонкую смуглую руку Черная Роза.
Четко, как самовар, выделяясь кудлатой медно-красной шевелюрой на фоне ситцевых обоев, как они, вся засиженная мушиными веснушками, Красная Роза усиленно затягивается папиросой на кушетке рядом со студентом.
— Ну, а ты, Петр, что скажешь?
— Я согласен с первой частью рассказа, но не со второй, — встрепенулся студент с белокурой бородкой. — Террор — это не выход, Степан. Место одного убитого министра займет другой, еще похуже. Надо организовывать рабочие массы на борьбу…
— Значит, вы против террора? За мирную работу, безопасную для собственной шкуры? — сверкая круглыми глазами, накинулся кобчиком Карлушка.
— Дело вовсе не в своей шкуре, — досадливо отмахнулся Петр-Алексей. — Как вы не хотите понять…
— А в чем же? В чем? — негодующе перебила Черная Роза.
Вместо заглохшего самовара в комнате, ошпаривая собеседников горячими брызгами неосторожных слов, забурлил негодующий кипяток двупарного спора: Карлушка и Черная Роза с одной стороны, Петр- Алексей и Красная Роза — с другой.
— Что же вы молчите, Степан? — не выдержав, обратилась за поддержкой к Балмашеву Черная Роза.
— Мне спорить не о чем. Я сказал все, что нужно было, — тихо ответил Балмашев и, засунув тетрадку и карман повешенной тужурки, взял с кушетки гитару. — Давайте, Роза, лучше споем… мою любимую… про Валериана Осинского… [6]
высоко горлом взял ноющую ноту Балмашев, и Черная Роза подхватила грудным, металлическим меццо- сопрано:
Но почему он поет не то имя — Степан вместо Валериана? Верно, спутал…
— Валериа-ан!… Валериа-ан, — поет, не сбиваясь, Черная Роза, и оба голоса сливаются в один…
— Эх, Степа-ан! Эх, Степа-а-ан! — настойчиво повторяет Балмашев, и Черная Роза не вторит, и все молчат, и вышитый ворот его черной сатиновой рубахи широко расстегнут, точно ему душно, давит горло.
Оборвав тягучую заупокойную песню, Балмашев зазвенел всеми струнами сразу и перешел на застольную веселую.
Все дружно подхватили хором хорошо знакомую песню!
Карлушка выволок из-под кушетки плетушку с пивом и стал раскупоривать перочинным ножом зеленые бутылки.
— Сыграйте русскую, Степан! Карл, отодвиньте стол в угол! Бейте в ладоши! Ну, кто за мной? — задорно крикнула Черная Роза и, взмахнув платком, пустилась в пляс.
С гитарой, не переставая играть, Балмашев пошел, притопывая, в догонку за Розой. Шаткие облупленные половицы ходят под ним ходуном, и кажется, что вдруг, выпрямясь во весь рост из присядки, он прошибит головой и обвалит штукатурку низкого потолке, Карлушка, прислонясь к косяку, горящими глазами смотрит на Черную Розу. Она пляшет русскую хорошо, но чересчур порывисто, по-цыгански подергивая плечами.
— Стойте, Степан! Уймитесь! Вы совсем развалите нашу хибарку! — останавливает, смеясь, Красная Роза.
Балмашева сменяет Кулка Кулахметьев. Маленький, гибкий и ловкий, он волчком закружился в дробной присядке вокруг крылатого подола Черной Розы.
— Не могу больше! — запыхавшись, первой бросила она пляску и, подбежав к окну, распахнула настежь
