ни с сего явится среди ночи всего на пару часов, точно к шлюхе. Он вечно озабочен собственными проблемами больше, чем чужими, нередко поступается принципами и часто пребывает в скверном расположении духа. Иногда ему случается нести свою службу как работу в офисе — с девяти до пяти и ни минутой позже! — а в другое время он может три недели кряду просидеть у Глории на плече, не говоря ни слова, замерев в нервном испуганном ожидании, точно спасаясь от преследования. Словом, он отнюдь не пунктуален. У него есть лишь одна незыблемая привычка: он объявляется в тех случаях, когда Глория одна, а она пребывает почти в полном одиночестве вот уже четыре года. В последнее время он не слишком усердствует. Навещает ее всего два-три раза в неделю. Правда, толку от его посещений немного, но все- таки, когда он здесь, ей как-то спокойнее.
В данный момент он откашливался, вытирая губы скомканным платочком. Казалось, он углублен в размышления.
— Ну и что, у тебя на сей раз такие же ощущения? — рассеянно спросил он наконец, не глядя на молодую женщину.
— Не понимаю, — отозвалась она тем же тоном. — Какие еще ощущения?
— Да я насчет вчерашнего типа, — уточнил Бельяр. — Которого ты столкнула в море. Какие ты при этом испытала ощущения, хотел бы я знать? Те же, что и раньше?
— Ах ты ублюдок! — прошипела Глория. — Грязный, мерзкий ублюдок! Мы ведь, кажется, условились никогда не затрагивать эту тему.
— Не забывай, что это моя работа, — напомнил ей Бельяр.
До сих пор Глория стояла нагнувшись к клетке, и Бельяр, желая сохранить равновесие, отодвинулся подальше назад, практически восседая у нее на спине. Когда же она без предупреждения резко выпрямилась, он едва не скатился кубарем наземь и, с трудом удержавшись на месте, проскрипел:
— Очень остроумно!
Затем, взобравшись ей на плечо, спросил:
— Ну, чем ты сегодня займешься?
— Сам увидишь, — бросила Глория.
— Но я хотел бы поучаствовать в принятии решений, — энергично объявил Бельяр. — Мне ведь тоже есть что сказать. Я здесь нахожусь именно для этого, разве не так?
Глория, не отвечая, решительно зашагала к дому.
— Так что ты собираешься делать? — встревожился Бельяр. — Куда ты?
— Ну, например, пописать, — отрезала Глория. — А может, и покакать тоже, еще не знаю.
— Ладно, — пробормотал Бельяр, отводя глаза и потирая нос и брови, — ладно, я на минутку исчезну.
— Прекрасная мысль, — ответила Глория. Едва он скрылся из виду, она машинально отряхнула плечо, хотя там ничего не было, — Бельяр никогда не оставлял после себя никаких следов типа обрезков ногтей, пятен пота или ниток; даже вмятины не оставлял, поскольку галлюцинации ровным счетом ничего не весят.
Он вернулся на плечо к Глории в полдень, когда она заканчивала уничтожать последние свидетельства пребывания Жан-Клода Кастнера. Посмотрел, как она работает, проворчал что-то невнятное и замкнулся в созерцательном молчании, не утруждая себя более ни оценками, ни советами, то есть сведя свои обязанности к минимуму. Так прошел день, близился вечер. Часам к шести Глория легла в шезлонг под пальмой, собираясь полистать глянцевые журналы. Сухие пальмовые листья, свисающие над ее головой полукруглым балдахином, шуршали и потрескивали; такие дребезжащие звуки могла бы издавать стайка встревоженных птиц. Не так-то просто читать, когда у тебя на плече восседает этот надутый дурачок, который, естественно, заглядывает в твой журнал. Вдобавок он иногда не поспевает за тобой и, только соберешься перевернуть страницу, командует: «Погоди-ка, еще две секунды, пожалуйста! Вот теперь давай дальше». Позже, с наступлением сумерек, он внезапно вздрогнул и сказал:
— Ну, довольно, пора бы уже и домой.
— Верно, — ответила Глория, взглянув на часы, — можно и домой.
Бельяр встряхнулся и, потянувшись, начал протяжно зевать. Назевавшись всласть, он удовлетворенно вздохнул, но так и не сдвинулся с места, а остался сидеть, любуясь закатом, щурясь, как будто только что проснулся, мысленно подводя итоги сделанного и намечая следующие пункты плана. Последнее время он ретировался в один и тот же час, только незнамо куда, — этот вопрос они с Глорией никогда не поднимали. Не будь он бестелесным, он бы наверняка попросил чашечку кофе или рюмочку «на посошок». Однако в нынешнем своем нематериальном состоянии он ни разу не проявил признаков голода или жажды.
— Ну ладно, — буркнул он наконец, — мне пора.
После его ухода Глория проводит вечер как обычно. Наливает себе вина, ест хлеб с маслом — и то и другое твердое, ибо хлеб вчерашний, а масло из холодильника. Разогревает на водяной бане чили и заканчивает ужин йогуртами с экзотическими фруктами, которые машинально поглощает стоя, один за другим, без пауз, в такт сплошной веренице рекламных объявлений и джинглов, льющихся из радиоприемника. Иногда она вполголоса повторяет, на октаву ниже, какую-нибудь из припевок. Быстро перемыв посуду, она вырубает радио и включает телевизор, который, однако, ей не удается посмотреть.
Да, Глория никак не может смотреть телевизор, она словно разучилась им пользоваться. На экране идет фильм, она заставляет себя внимательно следить за действием, но фильм уже кончается, а вот теперь начался новый, экая досада! Она снова пробует сосредоточиться на интриге, но тщетно: экранные образы не задерживаются в ней, проходя насквозь, как рентгеновские лучи, как сплошной поток электронов, одноцветный, гладкий, и глухой. Глория находит в себе силы выключить чертов аппарат, пока он вконец не загипнотизировал ее.
Тишина. Взгляд на будильник, стрелки которого неохотно движутся к десяти часам вечера. В эти минуты снаружи ни один зверь не подаст признаков жизни, ни одна машина не промчится по дороге. Гнетущее безмолвие, в котором прорезаются, растут и крепнут всякие бесполезные мысли — слова, имена, невнятная путаница имен и слов, обрывок дурацкой мелодии, чье эхо мечется, разбиваясь на тысячи отзвуков, словно внутри тугого барабана, в голове Глории, сидящей лицом к лицу с пустотой. Спеша разрушить этот хаос, она включает на полную громкость радио, но тут же испуганно прикручивает его. Встает, делает несколько шагов, садится на другой стул — и так каждый вечер. Одиннадцатый час — и никакого желания спать, несмотря на полный набор разноцветных таблеток снотворного, лежащих возле кровати, — выбирай любую! Глория вскакивает, хватает свое пальто.
Она направляется в «Манчестер» (это в десяти минутах езды на ее «рено») — что-то вроде сельского ночного клуба, такие встречаются кое-где в маленьких провинциальных городках, а то и вовсе в чистом поле, — смотришь и не понимаешь, кому они там нужны. Как правило, это помещение «в деревенском стиле» с прочной соломенной крышей; в нем имеется бар, закрывающийся чуть позже обычных кафе, да маленькая танцплощадка, где танцует разве что уборщица с метлой, да и то всего два раза в неделю. Нынче вечером в «Манчестере» нет никого, кроме трех молодых и чересчур шумных парней, сидящих у стойки. Парни похожи друг на друга, как братья; они щеголяют в бомберах, широченных французских джинсах и клетчатых рубашках; длинные, словно у девчонок, лохмы спадают им на плечи. Эти ребята — продукт скрещивания земледельцев, рабочих и рыбаков; большинство из них безработные.
Глория с ними незнакома. Она заказывает спиртное, сев неподалеку от этих типов, которые и сами уже крепко набрались. Один из них, самый высокий, заговаривает с ней, притом довольно развязно. Двое других ржут за его спиной. Кажется, ей не очень-то по вкусу такое обращение.
И действительно, оно ей совсем не по вкусу, и дело могло бы обернуться скверно для этого высокого парня, который уже подошел к ней, собираясь облапить.
На его счастье, Бельяр, который присутствует тут — якобы просто так, а на самом деле внимательно следя за всем происходящим, — не разрешит Глории впасть в ярость по такому ничтожному поводу. Конечно, в ночное время ему полагается двойной тариф за услугу, но это неважно: наш карлик считает своим долгом вмешаться.
