генсека. Лигачев, как ни в чем не бывало, повторил:
— Тогда давайте посоветуемся. Есть ли нам необходимость открывать прения?
— Нет, — раздались голоса.
— Нет, — удовлетворенно констатировал Лигачев.
— У товарища Ельцина есть какое-то заявление, — нетерпеливо, громче обычного произнес Горбачев, как будто раздосадованный тем, что председательствовавший не видит поднятой руки Бориса Николаевича.
И тогда Лигачев как бы спохватился:
— Слово предоставляется товарищу Ельцину Борису Николаевичу — кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, первому секретарю Московского горкома КПСС. Пожалуйста, Борис Николаевич.
Ельцин неторопливо подошел к трибуне и произнес свою знаменитую речь, закончившуюся заявлением об отставке.
Восстанавливая в памяти подробности, предшествовавшие шокировавшему выступлению Ельцина, многие участники пленума вспоминают некоторые, показавшиеся им странными, детали.
Лигачев смотрел в зал в упор и не видел поднятой руки Ельцина. Почему? Спрашивал, есть ли вопросы к докладчику, — значит, внимательно обводил взглядом ряды. Объяснить столь странное поведение председательствовавшего можно лишь тем обстоятельством, что Ельцин находился в президиуме. Но по неизменному ритуалу в президиуме сидели только члены Политбюро, а кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК — в зале, правда, в первых рядах.
Постоянным местом Ельцина в зале заседаний пленумов было пятое в третьем ряду — как раз напротив председательствовавшего. И тем не менее Лигачев не замечал протянутой руки и приподнимавшегося несколько раз московского секретаря. Не замечал или не хотел заметить? Интуитивно чувствовал, что неспроста просит слова? Ладно, если бы с периферии. А то ведь свой. Или располагал какой-то информацией о готовившемся взрыве бомбы и потому пытался его предотвратить? Иначе чем объяснить тот бесспорный и зафиксированный стенограммой факт, что только после повторного настойчивого напоминания Горбачева председательствовавший с неохотой, как отмечали некоторые участники пленума, предоставил слово Ельцину.
Чем вызвана неясная до сих пор настойчивость Горбачева? Дважды напоминает он Лигачеву о желании Ельцина выступить. Сначала говорит, что у Ельцина есть какой-то вопрос. Лигачев игнорирует подсказку генсека и проводит решение о нецелесообразности открытия прений. И снова Горбачев нетерпеливо напоминает: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление».
Проговорился? В первом случае речь шла о вопросе, во втором — уже о заявлении. Ельцин действительно выступил с заявлением. Выходит, генсек знал, почему московский секретарь просит слова и с чем он выступит на пленуме?
Версия о сговоре Горбачева и Ельцина живуча до сих пор. Невероятная активность генсека, нетерпеливо напомнившего Лигачеву, что Ельцин хочет сделать какое-то заявление, усиливает эти подозрения. Откровенное давление на председательствовавшего, явно уклонявшегося от надвигающегося скандала, вторжение в его функции не остались не замеченными и сегодня дают обильную пищу для догадок.
Превалируют три точки зрения. Первая — рок, судьба. Мотылек сам летит на огонь, кролик лезет в пасть удава, жертву бессознательно тянет к убийце. Вторая — двухчасовая речь, прерываемая одобрительными аплодисментами, размагнитила генсека, привела в благодушное состояние. Захотелось быть добрым и справедливым ко всем. И третья — предварительный сговор, имевший целью раскол в Политбюро, что позволило бы осуществить возникший еще в конце 1985 года замысел о разделении КПСС на две самостоятельные политические партии.
По третьей, самой распространенной версии, Ельцину отводилась роль могучего тарана горбачевско-яковлевских реформ. Смелый до безрассудства, он был единственным в Политбюро, кто обладал неукротимым бойцовским характером. Сравниться с ним в этом плане мог разве что Лигачев, но Егор Кузьмич не годился для данной роли в силу своих консервативных взглядов. А Ельцин покорил всех уже первым своим новаторским выступлением на перестроечном ХХVII съезде. Стало ясно, что недавний свердловский секретарь не из тех, кто любит компромиссы, и потому именно на него сделал ставку в своих многоходовых комбинациях новый генеральный секретарь.
И просчитался. Ибо хотелось как лучше, а получилось как всегда. Очень скоро выяснилось, что Ельцин не намерен играть роль горбачевского «тарана», а сам хочет добиваться собственного места на кремлевском небосводе. Честолюбивому уральцу не по нутру были какие-то отдельные выигрыши, он захотел снять весь банк сразу. И поставил все на карту.
Никому о подробностях!
Выступление Ельцина, которому по настоянию Горбачева дали слово уже после того, как приняли решение не открывать прений по докладу генсека, было коротким, не более десяти минут. Сказать, что оно произвело эффект внезапно разорвавшейся бомбы, значит, ничего не сказать.
Бомбы падали и взрывались недалеко от кремлевских стен и раньше. Старинное здание, где проходил пленум, помнит грохот артиллерийских снарядов, которыми красногвардейцы обстреливали Кремль в семнадцатом. Но такого, что «отмочил» Ельцин, в этом зале не происходило никогда!
Хотя на пленуме договорились не предавать огласке случившееся, шило в мешке утаить было трудно. Все-таки 530 участников, не считая работников разных вспомогательных служб. Само собой, уже вечером того же дня Москва была взбудоражена слухами. Запрет на информацию — никому о подробностях! — вызвал обратный результат. До сих пор многие уверены, что Ельцин критиковал Горбачева за вмешательство его супруги в государственные дела.
Конечно же это досужие вымыслы, отражавшие антипатии простых людей к первой леди. Ничего подобного Ельцин не произносил. Но и того, что прозвучало в мертвой тишине зала, было достаточно, чтобы вызвать шок у большинства членов ЦК.
Даже сегодня, после всех сильнейших потрясений наиновейшего времени, выступление Ельцина потрясает безрассудно-отчаянной смелостью. Два года держали его в строжайшей тайне — и это в эпоху гласности! Значит, было что скрывать?
Четыре неполные машинописные странички, в которые вместилась стенограмма злополучного выступления, перепаханы вдоль и поперек. Все хотят разгадать тайну неожиданной апелляции Ельцина к ошеломленному ЦК. Увы, структурный анализ текста не внес пока ясности. Компьютерщики-структуралисты в растерянности. Текст состоит из блоков, каждый из которых подтверждает правильность разных, порой даже полярных, точек зрения.
«Ельцин сознательно шел на развязывание публичного конфликта», — считает бывший член Политбюро В. А. Медведев, оставшийся верным Горбачеву и работающий в его фонде. Анализируя октябрьский бунт московского секретаря с учетом личных наблюдений и в свете последующего развития событий, Медведев склоняется к выводу, что тогда в действиях Ельцина преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ. Прошло немало времени, прежде чем позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры, сомкнулась в чем-то с настроениями зарождавшейся радикально-демократической оппозиции.
Таким образом, по мнению сторонников Горбачева, выходка московского секретаря, испортившего праздник участникам пленума, носит исключительно личностный характер. Бунт Ельцина — это бунт тщеславного одиночки, разрушителя по своей натуре, неспособного к бесконфликтному существованию.
Убедиться в правомерности такого взгляда помогает дальнейшая биография Ельцина — развал Советского Союза, расстрел парламента и т. д. А впервые в концентрированном виде эти опасные для государственного деятеля качества были продемонстрированы в октябре 1987 года, когда Ельцин неожиданно пошел в атаку на твердыни власти и лично бросил перчатку Горбачеву.
Действительно, он во всеуслышание — не в своем узком кругу на Политбюро — посмел заявить, что вера в перестройку у людей начала падать, что случилось то, от чего предостерегал Горбачев: перестройку
