– Заставь его слушать!
– Я ему объясняю, а он не слушает.
Обвинения Таме словно весть о спасении. Я старательно напрягаю слух. Что-то говорит мне, что живая, необходимая, безопасная половина моего мира находятся здесь, в сборном домике, где все кипит и клокочет.
– Таме, что ты сказал? – с беспокойством спрашиваю я.
– Блидин Хат, он не хочет учиться! Блидин Хат!
– Заставь его.
Еще некоторое время дети будут учить друг друга. Я занята.
– Можно его стукнуть или только учить?
Секунду я не знаю, что ответить, мой взгляд скользит по классу, разлинованному солнечными лучами, и отыскивает наконец среди роя неугомонных черноволосых малышей улыбающееся лицо Блидин Хата, который смотрит на меня и на Таме с добродушием истинного маори – снисходительным добродушием, вызывающий у меня зависть и восхищение. Я пробираюсь между партами, кубиками и телами туда, где восседает этот маленький вельможа. Рта такой величины не найдешь ни в школе, ни за ее стенами, и такой улыбки, конечно, тоже. Честно говоря, совестно поднимать на него руку.
– Блидин Хат, почему ты не хочешь учиться? – осторожно спрашиваю я.
Он с удовольствием откидывается, кладет ногу на ногу, как настоящий мужчина, и смотрит на меня с улыбкой, в которой столько мудрости, что мне хватило бы ее на всю жизнь.
– Я? Потому что я немой.
Я взрываюсь оглушительным хохотом, мгновенье – и все малыши хохочут вместе со мной. Нет больше перед глазами картины: чистенькая прачечная, мои руки в мыльной пене, зато голова полностью в моем распоряжении. Нет больше перед глазами еще одной картины, которую вновь и вновь рисует мое воображение: огромный пароход. Мне все равно, сколько вокруг миров, я забываю о споре, который постоянно веду сама с собой. Я полностью растворяюсь в настоящем и весь следующий час учу малышей, но эта работа, как обычно, задевает только поверхностные слои моего сознания, в то время как на более глубоком уровне я поглощена увлекательной проблемой общения, из которого возникает понимание, и проблемой понимания, из которого возникает хотя бы относительная терпимость. Поэтому, когда в классе водворяется тишина, а на дворе раздаются громкие вопли и мне приходится оставить учеников, занятых чтением и письмом, и выйти на весенний холод, я обнаруживаю, что грязный белый Мальчик ушел домой, так как коричневый Севен поколотил его; тогда я беру на руки желтого Лотоса, и мне приходит в голову, что драка – тоже своего рода общение, из которого может возникнуть своего рода понимание и, следовательно, некоторая доля терпимости. В конце концов, Мальчик ощутил прикосновение руки Севена, неважно, при каких обстоятельствах это произошло. Я, конечно, понимаю, что, исходя из этого не совсем бессмысленного соображения, мне следовало разрешить Таме стукнуть Блидин Хата.
Вряд ли Мальчик убежал домой из-за драки, во всяком случае, не только из-за драки. Может быть, это просто естественная реакция на бурную жизнь школы. В первые несколько месяцев такие вещи иногда случаются – вдруг обратный ход. Но я могла бы предотвратить бегство, не находись я сама на ничейной полосе между школой и домом. Можно было как-то успокоить Мальчика. Но он ушел, и как учительница я потерпела неудачу.
Впрочем, это не такая уж неожиданность. Слово «неудача» могло бы стать моим псевдонимом: мисс Анна Неудача. Очень мило. Так и надо подписывать чеки. Я воспользуюсь этим псевдонимом для моих маорийских хрестоматий: составитель Анна Неудача. Холодно, я стою с малышами во дворе, держу на руках крохотку Лотоса и вглядываюсь в ушедшие годы – вереницу лет и инспекторов... да, как учительница я, конечно, потерпела неудачу.
– Хотя как человек, по-моему, нет. Вернуться ощупью из другого мира, проделать путешествие из мира фантазии в мир реальности всегда нелегко: происходит... вернувшись, естественно, щуришься. И все-таки коричневый отправил домой белого, и мне пора успокоиться.
Я высматриваю Севена на школьном дворе, где лежит иней, вон он – около грецкого ореха за нашим сборным домиком. У Севена поджарое тельце и резко удлиненное лицо с большими глазами, будто нарисованными детской рукой. Этот забияка похож, скорее, на печального неврастеника. Одежда висит на нем мешком, хотя ему покупают дорогие вещи; как все маленькие маори, он не умеет носить брюки, и они то и дело сползают, а его башмаки внушают ужас. Но он подходит ко мне по первому зову, что мне очень дорого, и, как только я встаю на одно колено, чтобы сравняться с ним ростом – на другом я держу Лотоса, – нас тут же обступают малыши.
– Скажи-ка, маленький Севен, это ты побил Мальчика?
– Нет.
– Точно! – возглашает хор.
«Точно» заменяет им «да».
– А чего он задавался, – защищается Севен.
– Он ему как даст, – добавляет Таме, – а потом еще, а потом еще, а потом еще.
– Врешь!
– Нет!
– Точно!
– Нет!
– Точно!
Я поднимаюсь и беру Севена за руку.
– Пойдем, малыш, – говорю я и веду его в класс, – Таме, ты тоже иди, а то Севену будет скучно.
