самодовольной.
– Самодовольной... вы? – с пьяной горячностью возражает Поль. – Это невозможно!
Я тщательно взвешиваю каждое слово.
– Поль. Мое мнение о мужчине зависит от того, что он говорит в пьяном виде.
Мне хочется, чтобы в моем голосе слышалось одобрение.
Внезапный прилив благодарности заставляет Поля улыбнуться. Как мало ему надо, чтобы улыбнуться. В моем голосе непременно должно слышаться одобрение. Отчасти мне это уже удалось. Да, по только отчасти.
– Поль. К числу ваших достоинств относится ваш голос, ваше лицо и ваша любовь к словам... Я больше всего ценю последнее.
Поль сгибается в низком поклоне.
– Похвала, – бросает он. – Какая это малость, и как она, как она... ну, скажем... вдохновляет!
Теперь я ловлю каждое его слово. Игра продолжается, на кон поставлено будущее Поля.
– А вы, Поль, – спрашиваю я без тени заинтересованности, – что вы цените в женщине?
Я понимаю, это крупная ставка, чем, кстати, я буду расплачиваться? Собой?
Поль некоторое время раздумывает, не глядя на меня.
– Я ценю в женщине цвет глаз.
...Когда наступает время сказать «простите», я в очередной раз не знаю, как подсластить пилюлю.
Поль выливает из бутылки остатки вермута и поднимает бокал.
– Дорогая, – шепчет он, – за вас!
– Поль, – говорю я, стоя в темноте у двери, где мы прощаемся, – доставьте мне маленькое удовольствие.
– Что я могу сделать для вас, мадам?
– Прежде чем лечь спать, подумайте обо мне... пожалуйста!
– Дорогая, – шепчет он, обнимая меня за плечи, – это стало для меня... ну, скажем... необходимостью.
На следующий день, после занятий с малышами, здесь, в классе, при ярком, трезвом дневном свете весь этот разговор кажется мне выдумкой взбалмошной женщины. Передо мной стоит молодой мужчина, он недоволен своей работой и хочет, чтобы его немного приласкали. Это просто еще один малыш, который громко плачет, потому что кто-то наступил ему на больную ногу, взял и наступил. Но у меня не хватает духу отправить его в бар. Сегодня мне не удастся выпить чаю в обществе директора, и бесценная работа так и будет ждать меня дома.
– Я отказался от мысли заняться страховым делом, – надменно заявляет Поль. – Пусть обходятся без меня.
– Почему? – Я с грустью запираю пианино.
– Организованный грабеж.
На двери кладовки появляется портьера – это я, а Поль устраивается поудобнее на моем низком стуле, где я утешаю страждущих и плачущих и предаюсь размышлениям.
– Я хочу пройти заочно курс английского языка и начать писать.
– Но...
– Я хочу сказать что-то всему миру.
– Писать очень трудно.
Если я останусь с ним, он не пойдет в бар.
– Я умею говорить. Не понимаю, почему я не сумею писать.
– Оттого, что вы умеете говорить, вам будет только труднее. Все, что вы передаете мимикой, жестами и интонацией, должно каким-то образом отразиться в построении ваших фраз. Написанное предложение несет гораздо большую нагрузку, чем произнесенное.
Поль понимает и, по-моему, испытывает чувство облегчения: мои слова избавляют его от необходимости взяться за работу и начать писать.
– Но так или иначе, – продолжаю я, – решение изучать язык приняли вы, а не я.
– Да, я, а не вы.
В эти дни мы совсем перестали смеяться.
– Попробуйте вести дневник, специально для меня.
– Чудесно!
Искренняя радость.
– Записывайте свои мысли, когда у вас появляется желание, и приносите мне.
– Непременно!
