– Он сказал, что я могу не составлять планы. Только просил не говорить об этом другим учителям. Я обещала не говорить. Вы оба, пожалуйста, тоже никому не говорите, хорошо? А тех, кому скажете, попросите, чтобы они тоже никому не говорили.
– По-моему, мистер Аберкромби необычайно любезный и приятный человек, – говорит директор.
– Я в этом не так убежден, – надменно роняет Поль.
– Я велела ему заправить рубашку.
Но мои книги не произвели на него никакого впечатления, напоминаю я себе, возвращаясь домой и поминутно спотыкаясь о пластины опавших листьев таллипотовых пальм. По-видимому, никто, кроме меня, еще не в состоянии понять, какое потрясение испытывает маленькое темнокожее существо, когда ему вручают стандартный европейский учебник. Столько лет ушло на поиски, столько потрачено усилий – не меньше, чем на составление программы художественного воспитания маори. Неужели книги тоже погибнут в огне? Что ж, пусть они умрут, пусть в мою семью, состоящую из одной женщины, тоже придет смерть. И тысячи маленьких маори будут бодрствовать над гробом.
Конечно, мои книги – это еще одна грубейшая ошибка. Ничего не скажешь, я делаю ошибки все успешнее и успешнее. Я стала крупным специалистом в этой области.
Еще одна чудовищная ошибка – вот что такое мои книги. Но когда я вечером выхожу в сад с чашкой кофе, отчаяние не терзает меня, вопреки ожиданию...
Я улыбаюсь. Не знаю чему – просто улыбаюсь. Правда, я должна сознаться, что в мире позади моих глаз появился новый образ: седовласый инспектор в сером костюме стоит на пороге нашего сборного домика, зловеще спрятав руки за спину; но ведь учитель, который вспоминает об инспекторе с улыбкой, нарушает профессиональную этику. К тому же я бросила работу над книгами, и это, упорно твержу я себе, по меньшей мере катастрофа, на самом деле непоправимая, а в сущности – полный крах. Если бы я осталась верна себе, если бы мои глаза оросились благодатными слезами!
Деловитый, элегантный, вежливый мистер У. У. Дж. Аберкромби, старший инспектор начальных школ, стоит на пороге моего сознания, заложив руки за спину. Другие мужчины – директор, Поль, Юджин – отступают назад. Благо места хватает. Благо места хватает на всех в сознании засидевшейся старой девы. В жизнеописании наглухо замурованной девственности. Я рада им всем. Конечно, в цифровом выражении счет невелик. На самом деле мне, наверное, надо стыдиться, что он так мал. Познакомиться всего с пятью мужчинами... с шестью... нет, с пятью... Да, с пятью.
Когда вечер приглушает краски моих цветов, я прохожу мимо Селаха, где ждет завершения моя работа, пробираюсь по умолкнувшему дому в холл, минуя спальни, где мои воображаемые сыновья смеются и ссорятся за уроками, и иду в гостиную к пианино. И когда я в темноте опускаюсь на стул и открываю крышку, я чувствую себя счастливой, как мои малыши, которые счастливы в силу какого-то таинственного, неписаного закона. Я сознательно не спрашиваю свое сердце, что с ним такое, и не стремлюсь проникнуть в его тайники. Я, как ребенок, не знаю, чем захватила меня па несколько часов прекрасная соната...
Лето
...птицы строят, а я не строю...
У меня в саду лето полностью вступило в свои права. Достаточно послушать разговоры цветов. Эти хвастунишки не умолкают ни на минуту! Но, как ни странно, их нисколько не интересует ушедшая весна и тем более уготованная им осень. А уж про зиму и говорить нечего. Они просто не в состоянии произнести это слово. Или понять, что оно значит, если услышат. Вот отчего так грустно в саду одинокой женщине: она знает, что торжествующий расцвет уступит место пронзительному сожалению, а потом, когда лето сгорит дотла, придется вспомнить о зиме. Вот отчего мне хочется выбежать в сад и сказать им, моим цветам, чтобы они замолчали. Замолчали и подумали о таких пустяках, как будущее или связь между «прежде» и «потом», а может быть, даже о жизни, рождении и смерти. Вот отчего я избегаю их по вечерам, когда они способны только сравнивать свои ароматы, оттенки лепестков и сплетничать б сердечных делах птиц, гнездящихся в плюще. Не понимаю, почему люди так любят лето.
А лето полностью вступило в свои права у меня в саду. Значит, надо радоваться. Как же быть, если нет сил радоваться, и кому сказать об этом?
Во время игрового часа, когда я разливаю мужчинам чай, в нашей новой учительской появляется разъяренная мать Пэтчи. Толстая, краснолицая, крикливая женщина, но, если нужно что-нибудь сделать для школы, директор может на нее положиться, поэтому он с ней считается. Родительница номер один.
– Знаете, – начинает она, – мы не хотим ранить ваши чувства, мисс Воронтозов...
– У меня нет никаких чувств. Никаких чувств.
Однако она умеет произносить мою фамилию, и я готова проявить снисходительность.
– Садитесь, – стоя предлагает директор, прибегая к своему излюбленному методу укрощения рассерженных родителей. «Предложите сесть – это сразу меняет дело», – сказал он однажды, поучая нас.
– Нет, мы не хотим садиться.
– Выпейте чаю, – прибегаю я к единственному известному мне методу.
– Нет, спасибо.
– Боже мой!
– Понимаете, это про Пэтчи. Бедный птенчик.
– Неужели что-нибудь случилось вчера в мое отсутствие! Я возила на городские соревнования команды «А» и «Б».
– Понимаете, сказать чистую, правду, мы вынули две дюжины вошек из волос бедного птенчика. Две дюжины!
– Наверное, это Ритины.
Вспомнив о Рити, я запускаю пальцы в собственные волосы.
– Сестра регулярно вычесывает насекомых у всех детей, – вступает в разговор, директор, – но на каждый день снабжает их новой порцией.
