– Севен, где ты хочешь жить – у старой мамы или у новой? – спрашиваю я.
– У старой.
– Ты любишь своих новых братьев?
– Они все бьют меня.
На следующее утро в период активной работы я печатаю на больших карточках слова: «старая мама», «новая мама», «братья», «бьют», «холм», – и Севен запоминает их с первого взгляда. И по мере того как бегут дни, мне все чаще кажется, что меловая буря рассеивается.
– Что ты рисуешь, малыш Севен? – спрашиваю я однажды.
– Это твой дом. Я его созгу.
– Почему?
– Потому.
– Просто так?
– Просто так. А здесь я созгу тебя.
– Вот как. Где же я теперь буду жить? Мне больно, кто будет лечить мои страшные ожоги?
Мгновенная перемена настроения, будто солнечный луч упал на пауа. Печальное лицо с вытянутыми чертами лучится сочувствием.
– Я... я буду лесить твои страшные озоги. И... я построю тебе новый дом...
Севен неловко вытирает изрисованную доску – густое облако! – и принимается за уничтожение еще одной коробки цветных мелков.
Мои близнецы.
Маорийские хрестоматии и ключевой словарь. Варепарита никогда не дрожала над своими малютками так, как я. Но мне пока не нужно плакать над двумя маленькими белыми ящиками в глубине могилы. Личики моих детей округляются, как и положено личикам младенцев, они уже набирают силу.
– Скажите, – спрашиваю я как-то Варепаритину бабушку, когда она приходит в сборный домик отвести душу и поговорить о внуках, обязанных своим рождением многим отцам, – как случилось, что Варепарита не уберегла близнецов?
– Я сказала уже раньше, мисс Вотов. Эти призраки в темноте, они испугали Варепариту, и Варепарита, она упала.
– Упала в темноте?
– Да, она упала, понимаете, в темноте упала.
Я не падаю в темноте. Я иду вперед размашистым шагом при свете дня. Я занимаюсь ключевым словарем в утренний период активной работы, когда дети наиболее восприимчивы, потому что ключевой словарь развивает их творческие способности и, следовательно, важнее всего остального. Я отвожу на эту работу полтора часа: между девятью и половиной одиннадцатого, те полтора часа, которые всегда отдаю развитию творческих навыков.
– Я начинаю, как только малыши входят в класс, пока они не успевают заняться чем-нибудь другим, потому что мне всегда жаль отрывать их, когда они уже увлечены кубиками, танцами, плачем или лепкой. К тому же я больше всего ценю первые свежие впечатления.
Когда малыши вбегают в класс после линейки, карточки со знакомыми словами уже лежат на циновке, и каждый старается поскорее найти свою, что требует сосредоточенности, но приносит удовлетворение, хотя и возбуждает споры. А какая это веселая игра – поиски знакомых слов; конечно, она требует времени, конечно, поднимается шум, но зато завязываются личные отношения, дети с увлечением читают, вступают в контакт друг с другом – происходит нечто недопустимое: в классе кипит жизнь. Потом каждый выбирает себе товарища, и малыши усаживаются парами – колени к коленям, – чтобы читать слова друг другу; наверное, ни один учитель не смог бы пробудить такого глубокого интереса к чтению, какой они проявляют в эти минуты.
Тогда я одного за другим подзываю их к себе. Я подзываю белого Денниса, очень покорного чистенького мальчика, который в свои пять лет уже успел перенести какое-то нервное заболевание.
– Что тебе написать, малыш?
У Денниса в голове такая неразбериха, что к нему нелегко подступиться. Его взгляд боязливо мечется, он называет первое, что попадается на глаза.
– Окно.
Но я понимаю, это слово не годится. Это не подпись. От него не больше пользы, чем от слов «приди» и «посмотри», которыми изобилуют обычные учебники.
– Вчера мне приснился сон, – говорю я. – Дурной сон. Я даже испугалась.
– Мне тоже приснился сон, – взволнованно откликается Деннис. – Мне приснился сон про небо.
– Как странно. Мне тоже приснилось небо. Я испугалась. А ты?
– Я нет, я ничего не пугаюсь, – отметает он мои подозрения.
– Вот как, а я пугаюсь.
– Только неба. Я не люблю небо! Я не хочу идти на небо, когда умру!
– Кто сказал, что ты пойдешь на небо, когда умрешь?
– В воскресной школе, они так сказали! Наверное, это правда.
