башнях, пылали костры на равнине. Утро началось с барабанного боя. В зеленом небе кружили стервятники.
Когда Идин вошел в шатер, Авель-Мардук встретил его холодным, злым взглядом. Он сидел на низком табурете, опершись ладонями о колени, на тугой повязке на плече темнел островок крови.
— Получил известие от отца, — глухо сказал принц. — Он болен. Жрецы плетут интриги. Хотят посадить на трон угодного им человека. Я должен быть в Вавилоне.
— Мой господин, мы не можем не завершить начатого, — возразил Идин. — Уйти от города сейчас, значит — навлечь позор на Вавилон.
Авель-Мардук хлопнул ладонью по колену, лицо его исказила гримаса боли. Идин подошел и осторожно накрыл рану ладонью.
— Вчера могло случиться так, что я уже не беседовал бы с тобой, — сказал он. — Прости, если слова мои будут тебе неприятны, но ты должен быть осмотрительнее. Ты не простой воин, ты — преемник своего отца, и ты нужен Вавилону. А славу… славу тебе обеспечит твоя армия. Пойми, я не могу сражаться и следить за тем, чтобы тебя не убили.
— Спасибо, брат, — Авель-Мардук поднялся, прошел по шатру. — Знаешь, — проговорил он, потирая подбородок, — знаешь, с некоторых пор меня не оставляет тягостное чувство.
— Что? — Рука Идина легла на меч.
— Предчувствие тяжелых испытаний. Дурные сны преследуют меня. Мой дед добился независимости арамеев, а отец отдал Вавилону жизнь. Сейчас государство сильно, враги умолкли, но жрецы! Червь, подтачивающий основы государства изнутри!
— Принц, брат мой, — проговорил Идин. — Я много лет служу тебе…
— Да, ты верен, — Авель-Мардук снова уселся, потирая ноющее плечо. — Письмо жены прочел он иронично, грустно улыбнулся. И, от того, что Идин смотрел на него напряженным, остановившимся взглядом, отвел глаза и сказал тихо: — И с ней не нашел я мира. Сегодня Хаттушаш должен быть взят! Тарршан уже унижен, разбит, ему осталось только покориться. И если он дорожит своими воинами, он примет господство Вавилона теперь и навсегда. Трубите, мы выступаем!
Навуходоносор проснулся с тяжелым сердцем. Болезнь, снова свалила его. Он был слаб. Раздумья о государстве не давали ему покоя. Он чувствовал, видел, что что-то назревает. Измена… нет, не ему — измена Вавилону. Проклятые жрецы! В их руках большая власть. Он всю ночь не мог уснуть, под утро задремал с больной головой и проснулся совершенно разбитый.
Сегодня завершающий день новогодних празднеств. Пора вставать и собираться. Он сел и спустил ноги на пол. Дурманяще пахли розы. Небо медленно светлело. Она пошевелилась — молодая темнокожая наложница — Навуходоносор обернулся. По обе стороны ложа в плоских чашах горел огонь, дым витой струйкой уходил вверх. На ее сумеречной коже лежали матовые зигзаги. На секунду ему показалось, что женщина смотрит из-под ресниц, в воровском взгляде таилась насмешка. Он одернул себя. На самом деле это было не так. Она спала.
Навуходоносор накинул халат и шагнул в наступающий рассвет. Известняковые плиты балюстрады остыли, под босые стопы попадали листья, лепестки, какой-то мелкий мусор, что принесла сюда ночь. Не хотелось возвращаться в спальню, снова видеть это прекрасное обнаженное тело в свете живого пламени — девушку, что проспала здесь всю ночь из-за его бессилия.
Навуходоносор положил локти на парапет. Вспомнил Нингаль, распутную жрицу-сводню, и ту девочку с мягким щенячьим животиком. Он растер лицо горячими ладонями. Душа в дряхлеющем теле остается вечно молодой — роковое несоответствие. А сладострастие для старика — лишь изощренная пытка.
Он быстро прошагал через спальню и вошел в смежную комнату, где его ожидали слуги.
Это была сумасшедшая ночь, полная любви и страсти, неги и вожделения, неистовых ласк и сладостного томления. А главное, что все это происходило на самом деле. Оказалось, что он не был для нее первым. Но, боги неба и земли, он и не думал о таких условностях. Адапа открыл глаза. Утро осторожно, словно боясь вспугнуть сладкий сон Ламассатум, раскрывало свои объятия. Свистели птицы, и кружевная тень лежала на дорожке, по которой в любой момент могли пройти.
Адапа поднялся, посмотрел на Ламассатум. Трава вокруг была примята, желтые лилии склонялись к ее спящим плечам — влажными глазами глядел сад, приютивший их на ночь. Она лежала на боку, согнув одну ногу. Вторая была вытянута, тонкая, золотисто-молочная, с маленькой стопой. К острой косточке прилип мокрый трилистник. Волосы разметались, точно она бежала навстречу ветру. На щеке горел румянец. Сколько бы любовников у нее не было, она все равно будет дитя.
Адапа подумал, что на его животе должен остаться след от ее укуса. Посмотрел. Розовато-синий эллипс был на месте. Он усмехнулся и покраснел от удовольствия.
Он присел на корточки и осторожно потряс ее за плечо. Ламассатум сразу открыла глаза и с улыбкой потянулась к нему. Она выглядела так, точно и не спала вовсе. Адапа некстати вспомнил одну блудницу из южного предместья, с которой год назад провел ночь, лишь благодаря тому, что ее красота поразила его воображение. Наутро он её не узнал, а потом, приглядевшись, схватился за сердце и поспешил ретироваться. Это воспоминание рассмешило его, он невольно улыбнулся, и Ламассатум улыбнулась в ответ радостно и нежно.
— Любимая, — Адапа поцеловал ее в висок. — Нам лучше поскорее уйти отсюда. Смотри, — он кивнул на дорожку, — я не заметил ее в темноте.
Она вздохнула и обвила его шею руками.
— Хорошо, пойдем, если хочешь. А что это за место?
— Чей-то сад. Удивительно, как мы здесь очутились.
— Да уж. Просто чудо, что на нас до сих пор не спустили собак! — Ламассатум звонко рассмеялась и приложила руки к его разгоряченному лицу. Ладони ее были прохладны. Она поцеловала его в кончик носа. — Я благодарна тебе за все, — сказала она. — Этой ночью я вкусила только тебя.
— А я — тебя.
Сад дышал свежестью и прохладой. Они шли, держась за руки. Адапа посматривал на Ламассатум — глаза ее лучились, и улыбка не сходила с ее лица.
Они уже подходили к ограде, намереваясь отыскать какой-нибудь лаз, как со стороны грушевых аллей донеслись голоса. Любовники укрылись за розовыми кустами. Голоса приближались. Наконец на пересечении дорожек появились несколько человек. Разговаривая, они быстро приближались. Адапа обмер. В одном из мужчин он узнал Сумукан-иддина. Рядом с ним перебирал ногами, точно стреноженный конь, высокий сутулый человек в синем платье. Адапа узнал Лабаши, распорядителя дома купца. Как успел понять юноша, побывав в доме Сумукан-иддина, Лаба-ши был человеком сноровистым и хитрым. Выйдя в мир из самых гнусных трущоб Нового города, этот вавилонянин добился успеха и состояния, имел хорошую должность в богатом доме. Он был хитер и изворотлив, всему на свете знал цену. С друзьями он говорил с улыбкой, ту же улыбку видели и его враги.
Была у Лабаши одна особенность, странная для человека подобного склада — он был предан Суму- кан-иддину, как собака.
Адапа сделал девушке знак молчать. Она и сама сидела ни жива, ни мертва: ведь за проникновение в чужие владения полагалось наказание. Сумукан-иддин и Лабаши уже проходили мимо. Лабаши что-то быстро и тихо говорил, кивая головой, точно подтверждая свои слова.
— Ты что, рехнулся? — раздраженно воскликнул Сумукан-иддин. Мужчины стали, как вкопанные, как раз напротив розовых кустов, где прятались Адапа и Ламассатум. Рядом остановились сторожа, громадные персы с бритыми блестящими черепами. Один из них держал за ошейник пса с длинной коричневой шерстью.
— Не волнуйся, господин, — распорядитель еще больше ссутулился и улыбался узкими губами. — Это легко поправить. Но, честное слово, зачем? Мастеровые были довольны, как никогда. Тебе конечно, лучше знать, поправим, поправим. Лучше недоплатить, чем переплатить. И им приятная неожиданность, и нам хорошо, хе-хе. А так попробуй-ка, верни свое. Но, честное слово, мастера не в претензии.
— Лабаши, я не хочу, чтобы потом говорили, что Сумукан-иддин сэкономил на свадьбе единственной дочери.
— Разумно, господин, — угодливо поклонился распорядитель дома.
Сторожевой пес потягивал носом воздух. Переступил передними лапами, глухо зарычал. Сумукан-
