Глава 25. НАВАЖДЕНИЕ
Ламассатум бежала босиком по прохладному блестящему полу. Неслышно, на цыпочках, точно летела. Дворец был огромен, два его гигантских крыла представлялись ей целым миром. Мир был, точно муравейник, перенаселен рабами, слугами, чиновниками.
Но здесь, в этих залах, стояла тишина. В узкие окна падали солнечные лучи и упирались в пол; она подкрадывалась, становилась в сияющий столб и оказывалась окутанной солнцем. Если бы это могло ее спасти!
Девушка снова уносилась в магический дворцовый сумрак. Здесь повсюду — на стенах, высоких сводах, массивных колоннах были величественные барельефы — сцены царской охоты, победоносных сражений, поклонения богам; надписи, высеченные на камне, восхваляли царей. При входе в залы стояли изваяния крылатых быков. Она терялась среди этой роскоши, растворялась, превращалась в беспокойную, крутящуюся пыль. Все тело Ламассатум, от пальцев ног до макушки, таяло, дыхание, стесненное бегом, звон золотых украшений казались слишком громкими.
Она утратила себя. С тех самых пор, как повернулась к возлюбленному спиной и оставила его в потемках Пятачка Ювелиров, среди звездной россыпи и запаха гниющих фруктов. Уже больше никогда, никогда не повторятся счастливые мгновения, проведенные с Адапой.
Хозяин Ламассатум имел странность. Отправляясь на доклад к царю, он вел за собой целую свиту. Ламассатум, как всегда, как сегодня, шла слева и чуть позади, ей были к лицу красные персидские одежды. Ему нравилось видеть ее, по-своему он был добр.
Сегодня, как никогда, в приемных покоях было многолюдно. Ламассатум медленно ходила от одной колонны к другой, на бронзовой лапе гигантского крылатого быка лежала едва видимая вуаль пыли, спиной к ней стоял придворный писец, рассуждал о государственном устройстве, и кто-то молодой, с бородой, как смоль, слушая, все время посматривал на Ламассатум. В толпе громко произнесли имя царицы, Ламассатум обернулась и наткнулась на новый взгляд других черных глаз.
Хозяин задерживался. Его не было слишком долго. «Я хочу проверить, помню ли я твой поцелуй. Буду ждать на Пятачке Ювелиров в час, когда зажигают светильники. Ведь ты не откажешь мне?» шальная мысль завладела ей всецело. Ламассатум повернулась и побежала. Но лишь приемные покои остались позади, девушка заставила себя остановиться. А вдруг хозяин хватится ее? Это сейчас он к ней добр, но за ослушание может разгневаться. Нет, рабыня не имеет права на чувства и желания. Рабыня! Как же все это началось?
Ламассатум едва исполнилось тринадцать. Был засушливый год. Весь месяц абу[5] солнце ни разу не ушло за облака. Канал, снабжавший водой их землю, иссяк, со дна ведрами черпали желтую отраву вперемешку с илом. Над равниной дрожал зной, и все менялось в его пелене. На селение напали демоны болезней. Стали умирать люди. Это было началом конца.
На земляном полу лачуги в углу лежал, сухой тростник, застеленный серым льном. На скулах Дагана горели алые пятна. Он уже не вставал. Он вдруг стал таким маленьким, и Ламассатум не верила, не могла смотреть, как умирает ее брат.
Жрецы являлись каждый день, прибегали к колдовству, пытаясь выгнать из тела больного демона лихорадки. Фигурка богини-покровительницы лежала рядом с Даганом, ежедневно ее переодевали, и мать дарила ей украшения.
В селении каждый день кого-то хоронили. Чтобы не слышать погребальной музыки, мать закрывала наглухо дверь. Даган умирал.
— Твой брат скоро поправится, — шепотом говорила мать; во все стороны разбегались морщинки на ее сухой коже.
— Нет, он никогда не встанет, — отвечала Ламассатум. — И ты это тоже знаешь.
Один за одним умерла вся семья. После похорон матери Ламассатум сидела на насыпи канала. На сухой глине виднелись следы скотины, которую приводили сюда пить желтую воду. В лачуге лежала трехлетняя сестра, что умерла в полдень. У Ламассатум не было денег, чтобы нанять плакальщиц и музыкантов. Ей согласился помочь одноногий сосед, вдвоем они отнесли девочку на кладбище, пыль поднималась из-под лопаты, над горизонтом стоял огненный диск, воздух вокруг ее головы был красен, но Ламассатум думала о стрекозах, о том, как мерцали их крылья над жижей канала.
— Все мои умерли, — она посмотрела на старого калеку. — А я зачем осталась?
— Кто-то должен остаться, чтобы проводить уходящих, — отозвался он. — Живи долго и приноси жертвы богам, чтобы облегчить своим страдания в подземном мире.
— Но я не могу жить, — возразила Ламассатум. — Во мне нет жизни. Я сама уже почти мертва.
— Не говори так, не гневи богов. — Старик оперся на лопату, смотрел бесцветными глазами на холмик, с которого ветер сдувал песок. — Скоро пойдут дожди, и все забудется. Ты еще дитя, а детская душа, что тростник — гибкая.
Каждую ночь ей снилось, что она плачет навзрыд, но наяву глаза ее оставались сухи.
В тот год Ламассатум покинула родное селение. Она была нездорова, душа ее пребывала в слезах. Она шла куда глаза глядят, питаясь, чем придется, а по ночам, если не спалось, думала о том, как огромен мир. В городах женщины давали ей еду, мужчины чаще награждали тумаками. Она была никому не нужна, тело ее было так слабо, что вряд ли она могла бы работать, и Ламассатум была как птица. Одна в прекрасном и жестоком мире, тринадцать лет спустя после дня рождения. Облака шли толпой с запада, начались дожди, Ламассатум смеялась, а первый ливень хлестал со всех сторон…
Вспоминая о прошлом, Ламассатум и не заметила, как осталась одна в лабиринте огромного дворца. Никогда раньше она не бывала здесь, возможно, эти залы относятся к личным покоям царя. Откуда-то доносилась музыка, Ламассатум показалось даже, что она слышит женские голоса. Наверное, недалеко начинались помещения гарема. Странно, что в этих пустынных залах не было даже гвардейцев.
Ламассатум замерла. Кто-то к ней шел, невидимый за строем колонн, в сапогах на кожаной подошве. Шаг был нетороплив, человек шел, как мудрец, размышляющий под стук подошв, сердца, молотка плотника, дождевых капель. Она зажала ладонью браслеты на левой руке, чтобы они не звенели, и юркнула за ближайшую колонну. Девушка едва справлялась с дыханием, ей казалось, что невидимый человек слышит стук ее сердца.
Шаги вдруг смолкли. Ламассатум осторожно выглянула из-за колонны и обмерла. Положив руку на меч, одетый в форму командующего фалангами гоплитов — тяжелой пехоты, человек смотрел прямо на нее.
— Как ты попала сюда? — спросил мужчина.
— Не знаю. Я заблудилась.
— Ты персиянка?
— Нет, я из Вавилона. На мне лишь персидское платье, потому что это нравится моему господину.
— Вот как? А кто твой господин?
Она назвала. Вельможа хмыкнул.
— Не стой там, в темноте, — проговорил он, — я тебя почти не вижу. Подойди, не бойся.
Ламассатум вышла на свет под перезвон украшений и собственного сердца. Глаза его были зелены, как полноводный канал, и от нее не ускользнуло то, что он разжал рукоятку меча.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Пятнадцать, — ответила она шепотом и добавила зачем-то, — уже давно исполнилось.
— Пошли. Тебя уже наверняка хватились. Я распоряжусь, стража отведет тебя к твоему хозяину.
Не сказав больше ни слова, он быстро пошел через анфиладу залов. Ламассатум не поспевала за ним, но окликнуть его боялась. Девушка летела на цыпочках, и прозрачные алые накидки наполнялись воздухом. Вновь мысленным взором она видела Адапу, а этот страшный, вооруженный человек чем-то на него похож, хотя сходства не было никакого, разве что глаза, случайное движение руки. Я сойду с ума, думала Ламассатум. Я умру, ведь от горя умирают. Уже много раз я думала, что жизнь моя кончена, но богам было угодно, чтобы я узнала счастье, И я узнала, для того лишь, чтобы мучиться. Но это хорошо, я жила, и никому не отдам своей боли.
Он, конечно, не пойдет против семьи, он женится, и я его потеряю навсегда. А разве не с этого все
