Случайно нашлось, они закурили, и он по привычке сразу же стал фантазировать, как пригласит ее в кино, потом в кафе, а через две недели, может быть…
Больше фантазировать ему не пришлось, потому что девушка внимательно посмотрела на него, взяла за руку и сказала:
– Идем.
Она привела его в его собственную мансарду, и пока он мучительно думал, куда спрятать сохнувшие на крышке люка черные носки, она разделась, легла в постель и стала с интересом наблюдать, как он мечется по комнате, краснеет и не знает, что делать – снимать ли ботинки, расстегивать ли рубашку или бежать из комнаты.
Она засмеялась, поцеловала его и расстегнула ему рубашку.
А потом жизнь вошла в свое русло – они поженились, он спустился на землю и начал медленно, но верно продвигаться к успеху. Умный и упорный, он шел к поставленной цели, от своего не отступал, работал, не щадя себя, и все, что делал, доводил до совершенства.
Родители жены были шокированы ее выбором. Они так и не поверили, что она влюбилась, решили, что он вынудил ее выйти за него.
В доме с белыми гардинами, венскими стульями и кафельными печками, с пианино и писанными маслом портретами членов семейства, с мягкими коврами и шкафами, набитыми фамильным серебром, он буквально задыхался. Чувствовал скрытую неприязнь, улавливал ее в кривых усмешках многочисленных тетушек и дядюшек, бабушек и дедушек, приходивших рассматривать его, будто его поймали в джунглях. В их глазах читалась насмешка, насмешка и жалость к Марианне, так звали его жену.
Ему было плохо в этой семье, чувство вины не покидало его даже ночью, ему казалось, что он преступник, который забрался в дом своей жертвы.
Родственники жены были уверены, что этот брак недолговечен, и делали все возможное, чтобы ускорить развязку.
Но Марианна не разрешала вмешиваться в ее личную жизнь, к ужасу родни молодые ушли из дома и стали снимать угол.
Жили трудно, работали много, плата за квартиру была высокой, к тому же скоро у них появился ребенок. Но они выдержали, не вернулись в дом, который был чужд ему, в котором ему не простили крестьянского происхождения, тележки, запряженной осликом, и всего того, что было его сущностью. Воскресный кекс, два бесконечных часа в гостиной с гардинами и серебряными приборами, фальшивая улыбка, сходившая с его лица, как только за ним закрывалась дверь, – все, что запомнилось об этом доме.
Время шло, родилась вторая дочка. Он писал рассказы, яростные, острые, с конфликтами, как его собственная жизнь. Рассказы нравились. Тогда же он начал работать для кино, его рассказы экранизировали, фильмов становилось все больше, и кино стало его профессией…
Поезд убавил скорость, мимо окон проплыли товарные вагоны и запыленные стены элеватора, через открытое окно в купе ворвался пар – по соседней линии пропыхтел паровоз. Показался вокзал…
Сценарист купил завтрак в целлофане, торопливо развернул его и стал быстро жевать горячую жареную колбасу. Хлеб был черствый, наверное трехдневной давности. Сценарист уже давно установил закономерность вокзальных бутербродов: если колбаса горячая, значит хлеб черствый, и наоборот – если хлеб свежий, колбаса обязательно окажется холодной.
Поезд снова тронулся, колеса застучали по железному мосту над рекой. Внизу, в тростнике, кто-то купал коня. Конь нервно мотал головой, наконец вырвался и поплыл по течению. Поезд набирал скорость, позади остались и конь, и чертыхающийся человек. Снова за окном замелькали черные борозды полей, деревья с пожелтевшей листвой. В стороне от дороги валялись красные бочки из-под бензина.
'Наступает осень… – подумал сценарист. – А кажется, что еще вчера была пасха и на деревьях распускались почки… Непонятно, что происходит, жизнь буквально летит, а мы не замечаем этого…'
Вода и деревья в осеннем убранстве снова вернули его на большую реку, на катер, медленно плывущий среди осеннего великолепия. Перед мысленным взором предстало маленькое подсолнечное поле, залитое трепещущим светом, и мертвая девушка с открытыми глазами, и дикие, яростно жужжащие пчелы.
'Девушка… – думал он. – Девушка, которая не могла смириться с ложью… не хотела… Девушка, которая не согласилась…'
Он пытался представить ее себе подробнее, но кроме бледного лица с горящими черными глазами, лица, которое показывалось в окне второго этажа гостиницы каждый раз, когда группа возвращалась со съемок, кроме удаляющейся во мрак фигурки он ничего вспомнить не мог.
Потом подумал о режиссере, который сошел на маленькой станции. Вспомнил концы носового платка, которым была перевязана его рука, – они напоминали заячьи уши, и режиссер тоже был похож на зайца… испугался, вернулся…
Сейчас, наверное, сидит на складном стуле с брезентовым сиденьем, на котором большими буквами написано 'Режиссер', и олицетворяет собой великого режиссера – строгого, ироничного, тонкого художника, отца актеров и всей съемочной группы…
Свежий ветер врывался в окно, в купе стало прохладно – сценарист наполовину прикрыл окно.
Сел, почувствовал, что сожалеет о том, как расстался с режиссером. В чем, собственно, виноват режиссер? Он снимает то, что для него напишут…
Эта мысль, как за ниточку, потянула за собой другую. На душе стало тревожно.
И как ни пытался он подавить в себе эту тревогу, она все нарастала. Он думал о своей жизни. И внезапно понял, что она была совсем не такой, какой он себе ее представлял. Чей-то безжалостный голос отвергал все доводы и аргументы, которые он выдвигал. В его жизни было много лжи, самообмана, зависти. Постепенно он отошел от простых людей, забыл свои корни. Он стал, сам того не желая, эгоистом, который радуется только своим успехам, интересуется только собственной жизнью, человеком, который идет на компромиссы ради собственного благополучия.
Вдруг он почувствовал неприязнь к этой девушке, которая нежданно ворвалась в его налаженную жизнь, внесла в нее смятение и тревогу. Он почувствовал, что ненавидит эту девушку с ее простой и страшной истиной, сразу все перевернувшей. Его доводы и логические построения рассыпались как карточный домик перед девушкой, лежащей с открытыми глазами там, где кончается речная галька и начинается трава.
Все так хорошо складывалось в его жизни – у него дом, двое детей, которые учатся в английской школе. Выходные дни он проводит с семьей на даче, в одном из ближних сел, в пятидесяти километрах от Софии. Удача сопутствовала ему в работе. Фильмы его ценили. Его считали честным человеком, и самое главное: он сам считал себя таковым, был доволен собой и жизнью.
Он хорошо устроился в этой жизни и не хотел, чтобы его беспокоила совесть, не желал ничего менять.
Хотел, чтобы и жизнь других людей отвечала его желаниям. Не хотел даже слышать об отчаянии, ему было хорошо, и его раздражало, что где-то все еще есть бедность, есть страдания, которые могут побеспокоить его чувствительную совесть. Поэтому он предпочитал не знать об этом, закрывать на это глаза. Больше всего ему хотелось, хотя в полной мере он и не осознавал этого, чтобы жизнь оставалась такой, какая она есть, чтобы она не менялась и приносила только добрые вести, чтобы она была как пчела без жала. Пусть тихо течет эта жизнь, не нарушая стонами его спокойствия и благополучия.
Но сегодня, в этот осенний день, в этом поезде, вдребезги разбилось его представление о самом себе, и он ничем не мог себе помочь.
За окном ярким пламенем полыхали кусты – осень нынче рано наступила. Позади остались села, одинокие будки путевых обходчиков, поезд вкатился в ущелье. Между скалами, тускло поблескивала, змеей извивалась речка. По подвесному мостку спешили люди. Время было обеденное.
Сценарист сидел у окна и думал. Внезапно его взгляд упал на лежавшие на противоположном сиденье таблички с надписью 'Дом образцового содержания'. Он собрал их и стал выбрасывать в окно. Таблички падали в траву, в придорожные кусты, между камнями реки, на высохшие подсолнухи…
Поезд выехал из ущелья и помчался по равнине, на которой дымил трубами стекольный завод. Потянулись химические предприятия с оранжевой вокруг них от отходов производства землей. Поезд летел, глотая километры, и через полчаса вдали показалась София.
Премьера фильма была торжественной. На улице валил густой снег. Перед кинотеатром
