Нет, то был определенно не орел. Птица билась крыльями об оконную раму снаружи, приказывала впустить ее, и пробудился он как раз от ужаса, представив себе, что произойдет, если он повинуется настойчивым командам жуткой говорящей твари. Теперь он понимал, что принял за ее голос отвратительный отцовский храп.
Сделав над собой усилие, чтобы успокоиться и прогнать кошмарное видение, он окинул взглядом картинки – или, как он говорил, 'штуковины' – вокруг фотографии парящего орла: орудия, ведущие огонь по неведомым целям, окровавленные тела, младенец, поднятый в воздух на острие копья.
Изображения рукотворных ужасов сменялись городскими пейзажами, роскошными автомобилями и фотографиями шикарных женщин, которым на место лиц он приклеил головы животных, главным образом шакалов и человекообразных обезьян.
Каждый участок стен занимали 'штуковины', подобранные по какой-то определенной теме, причем вся эта на первый взгляд беспорядочная мозаика создавала единую картину, одну общую 'штуковину'. Так оно и было задумано давным-давно, много лет назад, когда он бросил все прочие увлечения и стал обклеивать картинками стены комнаты. Еще в то время он предвидел, что однажды все эти картинки, повинуясь мощному импульсу, сформируют единое грандиозное эпическое полотно.
Начал он с собирания изображений того, что искренне и глубоко ненавидел, – символов так называемого образа жизни Карсона: новеньких автомобилей, громадных холодильников, набитых едой, красиво одетых женщин, футбольных 'звезд'.
Все, что отец и коллеги отца возвели в ранг жизненных ценностей, что в своей совокупности составляло тот мир, который он мечтал взорвать, все это доставляло ему некое болезненно-извращенное наслаждение: он обожал смотреть на то, что было ему так ненавистно. Он аккуратно вырезал все комично-жуткие изображения, попадавшие на глаза, и вклеивал эти кошмарики среди столь презираемых атрибутов 'образа жизни Карсона'. Таким образом создавался безумный коллаж, в отдельных местах доходивший до четырех слоев наклеенных одна на другую 'штуковин', и постепенно наверху оказывалось то, что, по мнению Скелета, и составляло истинную сущность этого мира.
Год назад его приятно поразило неожиданное осознание того, что своеобразная картина мироздания, создаваемая им на стенах комнаты, есть зеркальное отражение его собственной натуры. К такому выводу он пришел за завтраком, с отвращением прожевывая безвкусный бифштекс под неизменную отцовскую нотацию о пользе занятий спортом, и эта мысль настолько потрясла его, что он уронил стакан с 'кока- колой'.
Однако следующим летом мысль эта оказалась вытесненной другой, еще более ошеломляющей и угрожающей настолько, что он не позволял себе в нее углубляться. Тем не менее она упрямо сверлила его мозг всякий раз, когда он закрывал за собой дверь собственной спальни.
То, что он создал на стенах этой комнаты, отнюдь не являлось отражением его внутреннего мира.
Это было не зеркало, а окно.
Окно, которое открывалось не внутрь, а наружу.
Причем открывалось оно не сразу: то, что в действительности лежало там, снаружи, представало перед его взором постепенно, фрагментарно.
В последнее время на стене стали появляться изображения человека в длинном черном плаще, который вызывал ассоциации со злыми королями и кровожадными волками из сказок Фитцхаллена. Как он отыскал того, кто ему был нужен? Или, быть может, тот нашел его? Так или иначе, именно этот человек с его широкополой шляпой и указующим перстом должен помочь ему составить из фрагментов мозаики единую картину, которая и будет окончательной.
Скелет спрыгнул с постели и принялся лихорадочно копаться в куче иллюстрированных журналов.
