В больнице было почти так же шумно, как в литейном цехе. Уборщики целыми днями мели коридоры, переговариваясь друг с другом и слушая на полную громкость радиоприемники. Тележки их грохотали, а металлические детали швабр громко скребли пол. Кто-то все время возил по коридору белье в прачечную, кто-то громко приветствовал посетителей, но чаще всего Том слышал чьи-нибудь крики или стоны. В то время, когда разрешено было посещение больных, целые толпы их родственников переговаривались в коридоре фальшиво бодрыми голосами, а дети бегали с громкими криками из одного конца в другой.
Но Том жил в мире физической боли и постоянной необходимости бороться с этой болью. Каждые три часа в палату заходила медсестра с белым пластиковым подносом, с которого она брала еще у дверей стаканчик, предназначенный Тому, а подойдя к кровати, подносила этот стаканчик к его губам. Затем наступил ужасный период, когда сладкая маслянистая жидкость, налитая в стаканчик, перестала ему помогать. В этот период одна из медсестер — чаще всего это была Нэнси Ветивер или Хэтти Баскомб, садилась рядом, брала его за руку и гладила по волосам.
И крошечные крупицы их сочувствия и сострадания немного усмиряли его боль.
Через минуту или две боль, поднимавшаяся из самой глубины его существа, начинала сдаваться, подобно огромному зверю, которому захотелось вдруг спать, а потом постепенно притуплялась в отдельных частях его израненного тела.
Однажды, когда Том лежал в больнице уже третью неделю, доктор Милтон зашел в палату, когда он разговаривал с Нэнси Ветивер, одной из своих любимых медсестер. Нэнси была высокой блондинкой двадцати шести лет с близко посаженными карими глазами и глубокими складками в уголках рта. Нэнси держала Тома за руку и рассказывала ему о том, как жила на первом курсе в общежитии Шейди-Маунт и там давали пищу, от которой ее всегда тошнило. Том надеялся вытянуть у Нэнси какую-нибудь информацию о ночной медсестре, Хэтти Баскомб, которую немножко побаивался, но тут Нэнси взглянула через плечо и увидела входящего в палату доктора. Она крепко сжала руку Тома.
Взгляд доктора Милтона упал на их сплетенные руки, и Том увидел, как он нахмурился. Нэнси осторожно отпустила руку Тома и медленно встала.
Доктор Милтон потер ладонью двойной подбородок и неприязненно взглянул на Нэнси, прежде чем повернуться к Тому.
— Сестра Ветивер, не так ли? — уточнил он.
На груди Нэнси висела табличка с именем, и Том не сомневался, что доктор наверняка встречался с ней раньше.
— Да, — сказала девушка.
— Разве в ваши обязанности не входят более важные вещи?
— То, что я делаю сейчас, — очень важная вещь, доктор Милтон, — сказала Нэнси.
— Так вы считаете — как бы это лучше сформулировать, — что полезно в медицинском отношении жаловаться этому мальчику из хорошей — из очень хорошей семьи — на баранину, которую вам давали в общежитии для медсестер?
— Именно так я и считаю, доктор, — Нэнси не собиралась сдаваться.
Несколько секунд врач и медсестра молча смотрели друг на друга. Потом доктор Милтон, видимо, решил, что не стоит тратить время на обсуждение вопросов медицинской этики с подчиненными. Он тихо вздохнул.
— Я попросил бы вас подумать о том, скольким вы обязаны этому заведению, — сказал он усталым голосом, словно произносил эту фразу несколько раз в день. — В этой палате лежит очень важный пациент, — он дружелюбно улыбнулся Тому. — И мне надо сейчас им заняться, сестра Ветивер. Дедушка этого мальчика, мой друг Глен Апшоу, по-прежнему один из членов больничного совета. Может быть, вы будете настолько добры и позволите мне приступить к осмотру?
Нэнси отошла от постели Тома, и доктор Милтон склонился над ним.
— Сегодня мы чувствуем себя лучше, правда? — спросил он.
— Думаю, да, — сказал Том.
— Как твои боли?
— Иногда они очень сильные.
— Ты очень скоро встанешь на ноги, — заверил его доктор. — Природа — великий доктор. Думаю, надо увеличить тебе дозу лекарств. — Он выпрямился и снова посмотрел на Нэнси. — Может быть, нам стоит увеличить дозу лекарств, как вы считаете?
— Над этим стоит подумать, сэр, — сказала Нэнси.
— Что ж, очень хорошо, — он похлопал ладонью гипс на ноге Тома. — Так и знал, что мне полезно будет зайти сюда и поболтать с мальчиком. Да, очень полезно. Все идет как надо, сестра?
Нэнси улыбнулась доктору, лицо ее едва уловимо изменилось — стало старше и чуть грубее, циничнее. Теперь оно казалось Тому менее красивым, но более внушительным.
— Конечно, — произнесла Нэнси и взглянула на Тома. И глядя в ее глаза, он вдруг понял: все, что говорил сейчас доктор Милтон, не имеет ровно никакого значения.
— Сейчас запишу новые назначения в его карточку, — сказал доктор, доставая ручку.
Затем он положил карточку в ногах кровати Тома, бросил на Нэнси взгляд, полный значения, непонятного Тому, и сказал. — Можешь сказать своему дедушке, что лечение протекает нормально, восстанавливаются мозговые рефлексы и все такое. Ему это будет приятно. — Милтон поглядел на часы. — Надеюсь, ты хорошо ешь. Здесь ведь не дают баранину, правда, сестра? Ты должен есть, понимаешь? Должен помогать матери-природе. Хорошая сытная пища — лучшее лекарство в твоем теперешнем состоянии, — снова взгляд на часы. — Боюсь, мне пора идти — у меня важная встреча. Я рад, что мы уладили это маленькое недоразумение, сестра Ветивер.
— Мы все этому рады, — сказала Нэнси.
Доктор Бонавентуре Милтон лениво поглядел на медсестру, чуть улыбнулся, словно и это было ему в тягость, и, кивнув Тому, вышел из палаты.
— Да, сэр, — задумчиво произнесла Нэнси себе под нос.
И Том окончательно понял, что представляет собой доктор Милтон.
Потом были осложнения с ногой Тома, которая стала вдруг такой легкой, почти невесомой, словно в нее накачали гелий, и казалось, что она вот-вот разорвет гипс и поднимется в воздух. Том старался не обращать внимания на эти новые ощущения, но в течение недели они стали частью невыносимой боли, которая угрожала затопить весь мир, и он почувствовал потребность рассказать об этом кому-нибудь. Нэнси Ветивер посоветовала ему сказать все доктору Милтону, действительно сказать ему, так, чтобы он не мог не обратить внимания на его жалобы. Хэтти Баскомб выразилась решительнее:
— За ужином постарайся припрятать нож и, когда старина Бонни начнет хлопать тебя по гипсу и говорить, что тебе только кажется, будто нога болит, достань этот нож и воткни в его жирную лапу.
Тому давно казалось, что Хэтти Баскомб — второе я Нэнси Ветивер, он давно уже понял, что у каждого человека есть обратная сторона, принадлежащая ночи.
Как и предполагала Хэтти, доктор Милтон только посмеялся над рассказами Тома про «легкую боль» и про «легкость» в ноге. Даже родители не поверили ему, они просто не могли поверить, что их глубоко уважаемый Бонавентуре Милтон может ошибаться (не говоря уже о хирурге — докторе Ботсуике — еще одной непогрешимой личности), и, кроме того, не хотелось верить, что Тому может понадобиться еще одна операция. Тому тоже не хотелось снова попасть на операционный стол — он хотел только, чтобы врачи разрезали гипс и выпустили воздух. Поэтому воспалительный процесс под гипсом продолжался и продолжался, и когда Нэнси и Хэтти привели наконец доктора Ботсуика осмотреть его ногу, тот сказал, что Тому требуется новая операция, и не только, чтобы вылечить воспаление, но и чтобы заново сложить неправильно сросшиеся кости ноги. Это означало, что сначала они должны снова сломать ее — для Тома это было все равно, что снова оказаться на Калле Бурле.
Хэтти Баскомб склонилась к нему из ночной тьмы и тихо сказала:
— Ты — ученик, а здесь твоя школа. Уроки даются тебе тяжело, очень тяжело, но ты должен их выучить. Многим людям не удается узнать то, что узнаешь ты, пока они не станут старше. Ты запомнишь на всю жизнь, что никогда нельзя чувствовать себя в безопасности. Ничто хорошее не длится долго. Мир наполовину состоит из ночи. Независимо от того, чей ты внук.
Мир наполовину состоит из ночи — это Том уже знал.
