— Ты ведь счастлив, Георгий? — спросила она, падая вместе с ним на земляной пол убогой хибары. — Тебе ведь весело?
Вокруг Новгорода расставили стражу, перегородив все дороги, ведущие прочь из города. Боялись, что чума перекинется на Москву, пойдет до Владимира и дальше. Беда охватила не только Новгород, но и Псков. Во всех монастырях, посадах и деревнях посадили «гарнизоны» — специально отобранных стрельцов, которым было наказано никого не пропускать из запертых городов. Заставы заняли не только большие дороги, но и малые проселки.
В нескольких милях от порта стояли царские корабли, которым велено было разбивать из пушек любое судно, которое попытается выйти из новгородской гавани. Несколько судовладельцев в первые же дни мора успели поплатиться за свою дерзость: потеряли корабли и нескольких матросов, а сами чудом доплыли обратно до порта на лодочках и плотах.
Пешком выбраться из зараженного города представлялось легче. Один человек все-таки может проскользнуть мимо заставы. Сидеть здесь, как крысе в ловушке, не хотелось никому. И каждый, кто пытался бежать из Новгорода, предполагал, что уж он-то совершенно здоров и не станет причиной распространения болезни.
Так рассуждали и двое братьев, давние, хотя и шапочные знакомцы Флора — корабельщики Петр и Димитрий Медоваровы. Они решились прорваться на свободу из окруженного города. Ребята они были лихие, крепкие, не раз ходили в море в дурную погоду и, преодолев шторма, привозили товар в такое время года, когда другие корабельщики и носа за пределы родного порта не высовывали.
Флор услыхал, как его зовут по имени, и показался над верхним краем своего забора.
Медоваровы сидели на конях, у каждого за спиной небольшой мешок с деньгами и какими-то ценными вещами. Кони плясали под седоками, предвкушая поездку. Братья махнули Флору:
— Олсуфьич! — окликнул его Петр. — Если хочешь, заглянем к твоему брату. Есть ли поручения? Мы бы передали, а он бы нас приютил.
— Лучше не стоит вам уезжать, — сказал Флор. — Ничего хорошего из вашей затеи, братцы, не выйдет. Схватят вас на заставе.
— Мы ловкие! — отозвался Димитрий. — Так что? Передашь письмецо брату? Мы тут подумали: лучше Волоколамского монастыря для нашей цели и не найти.
— А если вы и туда заразу завезете? — возразил Флор. — Если вы такие крепкие да уверенные в себе, отсидитесь и в лесу. Сперва нужно понять, что вы ничем не больны, а потом уж бежать к людям.
— Злой ты, Олсуфьич, — сказал Димитрий, весело улыбаясь. — А мы уже решение приняли. Помирать не собираемся.
— Убегая от чумы, вы можете помереть куда вернее, чем мы тут.
— Удивительный ты человек, — засмеялся Димитрий. — Вроде бы, молодой, а разговариваешь как старик. Тоска от тебя, Флор Олсуфьич.
— У меня жена, дети, хозяйство, — сказал Флор. — Поневоле станешь рассудительным.
— Да ты всегда таким был, — заявил Петр. — Ладно. Без твоей помощи уйдем. Прощай, Флор. Не поминай лихом.
— И вы меня простите, — сказал им Флор, исчезая за оградой.
И уже там покачал головой, искренне огорченный. Пропадут ни за грош, а такие хорошие, крепкие люди!
И пропали братья Медоваровы — ни за грош. Хоть и пробирались они лесами, хоть и шли самыми узкими, неприметными тропками, а были пойманы и застрелены издали. Петр сразу умер, а Димитрия потом добивали. Обоих вместе с одеждой и вещами бросили в большой костер. С лошадей сняли седла и уздечки и тоже сожгли. Коней долго мыли с уксусом, прежде чем забрать себе.
Огромные костры пылали на каждой заставе, но, по счастью, людей на них сгорало совсем немного.
По большей части жертвы чумы умирали в собственных, наглухо заколоченных домах. Иные погибали от голода после того, как соседи закладывали в их доме окна и двери, боясь, как бы зараженные не вышли на улицу и не разнесли погибель по всей округе. Подолгу плакали в таких домах брошенные дети, но потом и их плач затихал, и соседи с облегчением крестились.
Сразу за заставами расставили палатки, освятили там алтари и начали непрерывно умолять Господа смилостивиться и остановить чуму. Молились и за людей, уходящих в мир иной без просфиры и комкания, устраивали крестные ходы с чтимыми образами.
Стрельцы убивали собак, бегавших в тот год необычайно жирными, потому что они пожирали трупы умерших, а к собакам, которые ели человечину, нельзя уже относиться по-прежнему, как к старому и верному другу человека. Если животное испробовало плоти Адама, то оно больше не станет служить Адаму, и его надлежит убить как нечистое.
И, изнемогая от брезгливости, стрельцы уничтожали этих животных.
Болезнь бушевала, как буря, и каждое утро люди находили у себя желви, и усови пожирали их изнутри. От головной боли плакали в бессилии, а к вечеру уставали и затихали навеки.
Наталья и Харузин вспоминали «Пир во время чумы». Удивительная вещь — человеческая память! Читали это произведение давно, еще в школьные годы. Слушали несколько раз, когда по телевизору показывали «Маленькие трагедии» — старый фильм, где Высоцкий, бард-диссидент, кумир маменьки с папенькой, играл Дон Гуана. Собственно, ради Высоцкого и смотрели. Но «Пир» — поразительные по силе строки— почему-то врезался в память сильнее всего.
И вот теперь стихи сами собой всплывали на поверхность и проговаривались. Харузин быстро записывал их.
— «Итак, хвала тебе, чума», — бормотал он, расхаживая по комнате и силясь вызвать дальнейшее.
Флор слушал, покачивая головой.
— Ну надо же! — сказала Наталья. — Сколько раз мы про это читали, видели по телевизору — и вот на тебе! — сами оказались в эпицентре эпидемии. И никаких сывороток, никакой квалифицированной помощи. И двое детей на руках.
Наташа пыталась исполнить песню «задумчивой Мэри»: «Если ранняя могила суждена моей весне…» Харузин морщился: чего у Натальи-Гвэрлум не было, так это слуха. Хотя петь она любила и всегда охотно участвовала в распевании ролевого репертуара, когда принимались вопить хором что-нибудь вроде знаменитого «Джона Бэксфорда», который «собирал в поход сотню уэльских стрелков».
Флору песня Мэри показалась очень трогательной; от высказываний насчет натальиного пения он благоразумно воздержался.
Все запертые в доме Флора по целым вечерам обсуждали позицию Вальсингама, отношение к п исходящему других персонажей «маленькой трагедии». Совершенно как на школьных уроках. Припоминали те или иные трактовки. Сейчас, когда по всему городу умирали люди, представлялось, что любая неправильная или слишком вольная трактовка пушкинского произведения будет сродни кощунству.
Как всегда случается в подобных случаях, по городу пошли самые невероятные слухи. Рассказывали об огромной змее, которая подстерегает свои жертвы по ночам и заглатывает их целиком. Многие, впрочем, не верили. Перед самой чумой в городе был заезжий фокусник откуда-то из западных стран, он показывал похожее чудовище, которое сидело у него в клетке. Вероятно, змея эта произвела слишком сильное впечатление на некоторых зрителей. Немец уехал из Новгорода и весь свой зверинец увез с собой. По крайней мере, никто этого немца не видел уже две седмицы, да и хозяин трактира, где останавливался бродячий фокусник, утверждает, будто тот съехал. Еще и должен остался. Сбежал ночью и все свое барахло с собой захватил.
Впрочем, насчет клеток трактирщик уверен не был, потому что какие-то обломки находил потом у себя на заднем дворе. Но, опять же, были ли это обломки клетки? Или просто какая-то старая телега? Проверять он не взялся, поскольку слишком был занят своими делами. Просто-напросто спалил их в печке вместо дров.
Говорили также о появлении крылатого чудища, которое ворует детей и пожирает трупы. Эти рассказы обладали большим числом подробностей, звучавших довольно правдоподобно.
