— Высота стен была в два человеческих роста, — повторил Харузин, — и крестоносцы бросались на них с копьями, они посылали стрелы в защитников, пытались забраться наверх и рубиться мечами. Иерусалим был занят тогда мусульманами, — добавил он для ясности, — а королева Иерусалимская бежала и призывала всех европейских владык выступить в защиту Гроба Господня… Наконец ворвались в штурмовой коридор, и там закипела ожесточенная битва. Многое происходило «по жизни», хотя настоящих увечий, конечно, никто не получал. Иногда бойцы спорили: куда попал удар деревянного меча. Эти споры бывают довольно злыми. Один утверждает: «Я тебя убил» А второй кричит: «Ничего подобного! Я жив! Ты меня по ребрам задел!» Доказать бывает невозможно. Случается, зовут «Ангела смерти» — так называемого мастера по боевке. Прилетает Ангел, и начинаются разборки в разгар сражения. Спорящие показывают, как они бились, уличают друг друга во лжи. А мастер должен их рассудить и либо оставить обоих в битве, либо забрать одного в «царство мертвых».
Был забавный случай, когда вот так же один боец утверждал, что убил другого, а тот возражал: «Ты мне по ноге попал».
И для убедительности тотчас снял штаны, а на ляжке у него — здоровенный синяк! Это не вызвало сомнений в его правоте ни у кого. И отправился «раненый» к госпитальерам.
А там, в палатке, лежали и стонали десятки раненых. Сестры-госпитальерки и рыцари ордена ходили от одного к другому, лечили их разными мазями и травами. В храме постоянно шли мессы.
Знаешь, какие у нас там были мессы! Служил человек, который знал латинскую службу наизусть. Настоящий католик. Он, по-моему, даже не играл толком — только служил и служил, дорвавшись до того, о чем мечтал. Было месс шестнадцать, не меньше, за два дня. Люди уезжали с игры, зная на память Pater Noster, столько раз его повторяли…
А возле стены госпитальерской палатки было кладбище. Маленькие крестики, связанные из палок, и к каждой прикреплена бумажка с именем павшего и кратким свидетельством о его подвиге. Это кладбище производило огромнейшее впечатление, люди ходили туда молиться — и получали настоящее утешение…
Сергей говорил и говорил, а человек, который слушал, постепенно уплывал в далекую страну, — туда, где множество крестов с описанием подвигов орденских братьев, где тишина и утешение… Постепенно кресты смазывались, превращались в человеческие фигуры, и вот уже проступают знакомые лица — десятки лиц, когда-то встреченных мимоходом в сражении или у походного костра, на братской трапезе в замке, на марше, просто на улице, когда задеваешь плечом прохожего и вдруг вздрагиваешь: брат!
— Брат! — громко проговорил Штрик.
Сергей замолчал. Затем наклонился к ливонцу и коснулся его шеи. Пульс молчал. Старый воин ушел к своим, и на его тонких губах осталась улыбка.
Известие Лавра о том, что некто в Новгороде затевает против него заговор, Флор встретил с полным доверием. Для начала он открыл ворота и впустил своего брата. Наталья, как всегда в таких случаях, стояла у окна своей горницы и смотрела на происходящее.
Больше всего она боялась за детей. Она испытывала смертельный ужас, от которого у нее немели руки, при одной только мысли о том, что может потерять ребенка. Кто угодно, только не она! Чей угодно малыш, только не ее! Гвэрлум даже не подозревала прежде о том, что материнские чувства могут оказаться такими сильными.
Ей представлялись весьма нелепыми те мамаши, которые вечно трясутся над своими драгоценными отпрысками.
Впрочем, неухоженные дети тоже выглядели в ее глазах ужасно. Бывают такие несчастные «тусовочные младенцы», которых зачинают по чистой случайности и производят на свет потому, что не было времени или денег сделать аборт. Ползает бедное дитя в грязной, заношенной одежке, диатез цветет на его щеках всеми цветами радуги, слюни тянутся до пола. Липкие ручки существа хватают все подряд, рвут фенечки, лазают в общую тарелку, поставленную тоже на пол — за неимением мебели. Время от времени мамаша вспоминает о своем недоразвитом потомстве и говорит, вынув изо рта папиросу: «Черт! Забыла ублюдка покормить!» — а все смеются.
Наталья обнаружила, что принадлежит к первому типу матерей. К тем, что дрожат от ужаса, если ребеночек выпустит из ноздри соплю. К тем, кто несется на зов по первому же вяку бесценного комочка плоти, по первому же взмаху крохотной ручки.
— Знаешь, Наташка, — сказал ей Вадим, опытный отец двух дочерей, — я тоже поначалу как-то стеснялся с ними нежничать. Мне все чудился голос моей бабушки. «Скушай конфетку, не соси пальчик, закутай горлышко»… А потом махнул на все рукой. Они же такие лапочки, такие забавные, ласковые…
С мальчиком Наталья еще как-то крепилась. Называла его «Иоанном», вообще играла в строгость, балуя как бы втайне от себя самой.
С дочкой она поистине «сорвалась с цепи». Сюсюкала над малышкой, давала ей ласковые прозвища, щекотала ее круглый животик, гладила пальцем щечки. Катерина радостно улыбалась беззубым ртом и с готовностью дрыгала конечностями. Это вызывало у Натальи волнообразные приступы восторга.
И из-за чумы потерять —
Вот когда она поняла — до самых печенок поняла! — откуда взялось обыкновение благословлять друг друга при чихании: «Будь здоров!» Конечно — будь! Ведь некоторые формы чумы (легочные, ecтественно) начинаются именно с чихания. Как тут не призвать благословение на голову чихающего, не помолиться за него — чтобы он все-таки оказался здоров…
Лавр, по счастью, не чихал. Вообще хоть и выглядел он озабоченным, но, кажется, известие принес неложное: болезнь отступает.
Флор повернулся в сторону окна и сделал Наталье жест — чтобы она присоединялась к братьям. Гвэрлум покачала головой, но Флор настаивал, и она подчинилась.
— Что? — спросила Наталья деверя, когда тот с улыбкой приветствовал ее. — Зачем вы меня вызвали? Хотите детей заразить?
— Я хочу, — сказал Флор, поскольку Лавр продолжал молчать, — чтобы ты забрала детей и ушла к Вадиму.
— Я не ослышалась?
— Ты должна находиться в доме Вершкова, у Настасьи, — повторил Флор. — И сделай это как можно быстрее, Наташа.
— Что происходит?
Флор вздохнул. Это было одним из неудобств жития с такой женщиной, как Наталья. По счастью, некогда у Флора не нашлось «доброжелателей», которые растолковали бы рисковому новгородцу: если взять за себя женщину, привыкшую к независимости и самостоятельности (к тому, что в натальином мире называлось «эмансипацией» и «равенством полов»), то хлопот потом не оберешься. Ей все придется объяснять и растолковывать, с ней даже придется спорить.
Впрочем, «забитые» и «бессловесные» женщины шестнадцатого столетия тоже были горазды проедать плешь своим мужчинам. Такая вполне могла загнать в гроб одним только нытьем.
Но все же замученный попреками муж мог такую супругу побить и принудить к молчанию.
А вот Наталью — только пальцем тронь! Останешься — без пальца и без Натальи. Уйдет ведь. Куда глаза глядят. И пропадет. Укоряй потом себя — да поздно будет.
В общем, Флор вздохнул и объяснил ей все как есть — подбирать более мягкие выражения было некогда:
— Соледад никуда из Новгорода не уходила. Она затаилась где-то здесь, выждала время и распустила слух о том, что в чуме повинен я.
— Как такое может быть? — изумилась Наталья. Она даже не удивилась известию о близком присутствии Соледад.
От этой испанской ведьмы можно ожидать чего угодно. Но как ей удалось свалить вину на Флора? Разве он — чернокнижник? Разве чуму можно «наслать»?
— Думаю, это она сбросила в колодец труп первого умершего от болезни, а от той воды заразились уже остальные… — сказал Лавр. — Распустить слухи о том, что это — работа Флора, ей ничего не стоило. У
