Ионой. Другие люди, также жаждавшие спасения для себя, оттолкнули его и швырнули прямо на копье Ионы. Оборванец летел, толкаемый со всех сторон. Он понимал, что в следующий миг острая сталь вонзится в его тело, но не мог сдержать натиска толпы. И обезумевшие в давке люди сами насадили его на копье. И оборванец умер, исходя криком злобы. Копье сделалось очень тяжелым, но Иона не мог избавиться от трупа. Он так и шагал, расталкивая мертвецом всех, кто оказывался у него на пути.
Наконец толпа развалилась. Улица, к счастью, стала шире, и Глебов со своими очутился прямо перед воротами.
— Олсуфьич, стреляй в них! — крикнул Севастьян. — Сейчас они побегут!
Ни слова не прозвучало в ответ, но один за другим из-за забора громыхнуло несколько выстрелов.
Толпа с утробным ревом подалась назад и хлынула по двум узким улочкам прочь от осажденного дома.
Севастьян махнул саблей:
— Ребята, бегите вдоль забора. Кого увидите — всех крошите, не разбирайте, не щадите никого!
Разделившись надвое, солдаты бросились выполнять приказание своего командира.
— Не открывай ворот, — крикнул Севастьян осажденному Флору.
— Глебов, это ты? — спросил Флор после короткого молчания.
— Конечно! — был ответ. — Что здесь происходит?
— Чума! — кратко отозвался Флор. И в свою очередь поинтересовался: — Сколько с тобой человек?
— Восемь! — сказал Глебов. — А кроме того, Иона и…
— И Урсула, — добавил Иона, видя, что Севастьян затрудняется, подбирая правильное слово, которым назвать карлицу.
— И Урсула, — повторил Севастьян.
— Севастьян, здесь должна быть женщина, ведьма, — подал голос Лавр. — Ее зовут Соледад Милагроса. Она странная. Цыганка или испанка, порченая маврами. Если увидите ее — рубите сразу, не задумывайтесь.
— Понял тебя, — отозвался Севастьян.
Но сколько он и его люди ни рыскали по окрестным дворам, никакой цыганки они не увидели.
Когда Соледад вернулась в пустой дом, где прятались они с Георгием, она не обнаружила там ничего. Ни своего любовника, ни золотых монет, некогда принадлежавших Киссельгаузену. Флакон из-под колдовского эликсира валялся пустой на полу — надобности в нем больше не было, поскольку болезнь отступила, а в крови обоих заговорщиков противоядия было достаточно, чтобы не бояться никаких хворей.
— Проклятье! — Соледад плюнула себе в подол. — Ты заплатишь за это!
Она повернулась лицом к мутному оконцу и начала тихо петь, мыча сквозь зубы. Постепенно это пение наполнило для нее весь мир, и в дрожащем тумане, которым заволокло ее глаза, появилось смутное, смазанное лицо Георгия Сабурова.
Это лицо подрагивало, искажаемое болью, и Соледад улыбалась, видя, как он страдает. Для нее не было значения — причиняет она ему настоящую боль или же эта боль настигнет его в будущем. Главное — она существовала в мире и предназначалась для определенного человека. Для человека, который заплачет и будет горько каяться в том, что посмел предать Соледад Милагросу.
Она звала своего отца дьявола и умоляла его стать свидетелем собственного унижения.
— Он отверг мою любовь! — плакала Соледад огромными ядовитыми слезами. — Он не захотел подчиняться мне! Он самочинно сорвал цепи, которые я на него наложила! Как покарать его? Не золота мне жаль! Мне нужна покорная мне душа! Как быть, отец мой, как мне быть?
Она замолчала на миг, словно прислушиваясь, и из глубины ее источенного червями сердца поднялся образ большой змеи. Соледад тихо засмеялась. Ну конечно! Как она раньше не догадалась!
Она опустилась на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, стала выпевать новое заклинание, которое привезла из Испании.
Давным-давно ее учитель, Фердинанд — конечно, это было не настоящее его имя; истинное имя «Фердинанда» могли знать только посвященные очень высокой степени, — увез Соледад в пустыню. Это были сухие, выжженные солнцем, бесплодные земли, на которых проливались только кровь и пот. Просоленные страданием земли. Колючий кустарник рос на них и его листья были покрыты белым налетом. Даже пыль, что оседала на губах, имела здесь горький вкус.
Земля под ногами звенела при каждом шаге, как натянутая струна, и Соледад слышала в ее пении голос обманутой любви, голос одиночества и страдания, голос страха перед смертью и жажды умереть, уйти в инобытие.
Это возбуждало Соледад.
Она была тогда почти девочкой, и все ее естество содрогалось при мысли о том, что она может принадлежать мужчине. Прямо сейчас, на этой горькой, черствой почве.
И Фердинанд не обманул ее. Постоянно изменяющийся его образ дразнил ее. То она видела своего наставника согбенным старцем, то он представал перед ней рослым чернокожим красавцем с лоснящимся лицом; то вдруг стремительно бледнел, тучнел, превращаясь в плотного, хорошо кормленного северянина с рыжими волосами…
Непрерывно искажающаяся рука протянулась к женщине, пальцы — то черные, то белые, то гладкие и сильные, то сморщенные и тощие, — ухватились за ее одежду и спустили рубашку так, что тело Соледад обнажилось до пояса. Злое солнце тотчас принялось кусать ее незащищенную кожу.
А Фердинанд оскалил белые зубы и повалил ее, подмяв под себя.
Острые колени мужчины раздвинули ее бедра, и боль пронзила Соледад насквозь, а вслед за тем пришло и наслаждение. Оба кричали, не боясь быть услышанными, и над голой землей, где нет эха, их голоса разлетались во все стороны.
Тогда Соледад Милагроса впервые в жизни увидела багровое лицо своего отца, ныряющее глубоко в черной бездне.
Когда Соледад очнулась, солнце по-прежнему светило над ней белым шаром. Кожа на спине женщины была сожжена до пузырей. Фердинанд сидел рядом, совершенно одетый, с широкополой соломенной шляпой на голове, и пил из бурдюка. Соледад потянулась за питьем и застонала: при малейшем движении иссохшая кожа лопалась, и по ней бежали струйки крови.
А вокруг ползало бесчисленное множество змей.
— Хочешь разговаривать с ними? — спросил Фердинанд, отводя руку с питьем в сторону. Соледад жадно смотрела на бурдюк, но молчала.
Змеи шипели и извивались, как будто боясь замереть на месте и сгореть на этой раскаленной почве.
— Встань на ноги! — приказал Фердинанд своей ученице. — Я хочу, чтобы ты танцевала и пела!
Соледад подумала, что наступит сейчас на одну из ядовитых гадин, что ползают внизу, и получит смертельный укус в лодыжку, но спорить с Фердинандом не посмела.
Она принялась плясать — так, как делала это иногда на площадях, когда собирала в подол монеты. И змеи обвивали ее ноги, ползли по ее бедрам, касались ее лона, но тотчас отдергивали головы, словно обжигаясь, и двигались дальше, к талии, к груди. Скоро вся Соледад была обвита змеями, их скользкие тела покрывали ее с головы до ног, так что она с трудом могла открыть глаза.
— Танцуй! — кричал откуда-то издалека Фердинанд и громко смеялся.
Наконец она принялась вращаться, и змеи полетели во все стороны, отрываясь от ее тела. Обессилев, Соледад повалилась наземь, в ноги своему учителю, и тот дал ей наконец воды.
— Ты поняла? — спросил он, посмеиваясь под шляпой. — Ты запомнила, как с ними разговаривать? Ты сможешь приказывать любой змее, нужно только, чтобы змея захотела понять тебя…
Соледад молчала. Тогда Фердинанд сдвинул соломенную шляпу на затылок, и женщина увидела знакомое багровое лицо с маленькими глазами, и в их зрачках, в бездне их черноты, тонуло ее собственное отражение.
