счеты и с психологией англичан и, мало того, с силами природы. Эта расправа производится в мотивированных проклятиях и благословениях, написанных уже с явной целью запугать доверчивого читателя. Его пугают прежде всего самым видом страниц, произвольным чередованием разнообразных шрифтов, то крупных и жирных, как на афишах, то тут же мелких, неожиданностями распределений слов на строчках и т. д. Разумно наивный читатель может даже простодушно принять большую часть сборника, в особенности же страницы обоснованных «Blast» и «Bless», просто за каталог шрифтов — и, право же, не будет так неправ. Но, если превозмочь первое недоумение и прочесть эти страницы так, как будто бы они были напечатаны нормально, то сразу становится ясно, что пугаться было нечего; читатель видит, что ничего действительно нового ему не сообщено. Только одно «проклятие» и одно «благословение» стоит выделить — одно за его оригинальность, другое за его стильность и внутреннюю логику. Первое зарегистрировано под номером 1 (все приговоры по судейски пронумерованы; проклятий всех шесть, а если присоединить к мягким «Blast» более энергичные «Curse» и «Damn» — к чорту, — то целых семь; «благословений» меньше — всего четыре) и относится к климату Англии вообще, а в частности — к гольф- стрэму, «к тому водному пространству в тысячу миль длины и в два километра глубины, которое пригнано к нам из Флориды, чтобы сделать нас кроткими». Проклинать живительную струю тепла, приносящую туманному Альбиону солнечный свет и жизненную силу — до этого не додумался до вортицистов ни один поэт, так же как никогда еще Англия не была заподозрена в чрезмерной кротости и женственности. Жажда северной силы и «русских снегов» довела вортицистов до солнцебоязни и до мечты о каком-нибудь изобретательном химике, который бы доставил им необходимую для духовного развития Англии возможность отмораживать себе руки или ноги… Солнце оказывается таким же врагом «созидателей нового хаоса», как Бергсом и Тагор.
Менее безнадежно чем их метеорологический и географический поход на гольф-стрэм — их скромное, но стильное благословение — цирюльникам. Благословение «цирюльнику». значится пол номером 2 «благословений». «Он вооружается против матери природы за малую плату. Он час за часом вспахивает головы за шесть пенсов, скребет подбородки и губы за три пенса. Он — наемник в систематической войне прошив дикости, он преображает бесцельные и устарелые заросли в гладкие сводчатые формы и правильные углы. Благословение мастерам из Гессема или Силезии, исправляющим карикатурный анахронизм нашей внятности». Против этого «благословения» нельзя ничего возразишь. Сводя все многообразие живых форм к геометрическим линиям и углам нового хаоса (не они первые измыслили эту новую схему бытия — связь с кубизмом и футуризмом тут слишком очевидна, чтобы о ней говорить), вортицисты имеют полное право и достаточное основание видеть прародителя и символ своих художественных идеалов — в брадобрее. Обращение к нему остроумно по выдержанности параллели.
Во всех же своих остальных определениях, проклятиях и благословениях широковещательные пророки «Blast»-а лишь грозно и многошрифтно повторяют давно и достаточно сказанное до них. Они проклинают английских эстетов, прямо повторяя манифесты Гийома Аполлинера, проклинают снобов, обличенных и разъясненных с достаточной полнотой и талантом даже уже Теккереем, проклинают буржуазные идеалы в искусстве, наследие эпохи королевы Виктории, давно уже осужденной за мещанство и безвкусие. И с таким же видом новых откровений они благословляют Англию за морские порты и перечисляют при этом все портовые сооружения. Они поют хвалу «Англии, фабричному острову, пирамидальной мастерской, верхушки которой в Шетланде, а подножье которой сливается в океан», видимо не сознавая футуристского характера своей хвалы, которую мог бы с успехом произнести сам Маринетти. С большим оригинальничанием предается поруганию сентиментальный юмор Диккенсовского образца и всякое зубоскальство «с его двоюродным братом и сообщником — спортом», прикрывающее «глупость и сонливость». И в то же время превозносится «трагический и жизнеспособный смех Свифта и Шекспира» и т. д. и т. п. Можно ли считать расчищением дорог для грядущего нового искусства такие варианты ходячих мнений?
Кто же, наконец, эти поэты «имажисты», участники нового вихря, для благополучия и свободы которых нужно даже насильственно изменить климат Англии и «смести» всех современных мыслителей, а вместе с ними и почтамт, и оставить в Англии только певиц легкого жанра, да еще армию спасения? — В «Blast»-е выступает с рядом стихотворений только один из них, Эзра Поунд. Но и остальные известны по антологии «Des Imagistes» и по стихам, напечатанным в разных изданиях. Эзра Поунд — культурный поэт с выработанным, многообразным стихом, прямой наследник ритмических изысканий Свинборна, воспевший своего учителя в классически строгом пэане «Salve Pontifex». Он знаток поэзии трубадуров и ранних итальянских поэтов, прекрасно перевел сонеты Гвидо Кавалькатти. Оп художественный критик, автор книги с любопытными эстетическими теориями — «The Spirit Of Romance», все это очень почтенно и полно литературных достоинств. Говоря о современных английских поэтах и писателях общего уровня, следует, конечно, включить в их число и Поунда, отмечая индивидуальные особенности его музыкального ритма и его эксперименты в применении старо-французских, а также и греческих, ритмов к английскому стиху. Но теперь Эзра Поунд не вообще поэт: он создатель «имажизма», выкинувший из поэзии все, кроме образа, кроме того, что в зародыше и в то же время в синтезе объединяет в себе все образы, как бы включает в себя хаос — и в то же время проектирует его в первозданной отвлеченности.
Если читатель, ознакомившись с этой многообещающей теорией «имажизма» будет ожидать от стихов Эзры Поунда действительно новых откровений — его ждет большое разочарование. Теоретик — что самое роковое для поэзии — ринулся вперед, и поэзия его осталась в прежней плоскости, лишь насильственно иногда подогнанная под измышлённую теорию. Поунд остался новатором имажистом лишь в своих вещаниях, а стихи его большей частью чисто «литературные», насквозь проникнутые классическими воспоминаниями, даже с греческими и латинскими заглавиями: «Doris», «Phaselus Ille», «Queis» и т. д. Как это, казалось бы, согласовать с гордым заявлением — «прошлое нами просто забыто». Наиболее близким к «имажизму» — и то не в смысле новой отвлеченности образов, а только по обще-модернистской окраске восприятия — был один стих большого, чисто описательного стихотворения Поунда, напечатанного год тому назад в «Poetry». В этом стихе он говорит о солнечном луче, который явился его взору, «точно позолоченная Павлова». Тут есть свежая непосредственность современного поэта: красота им осознанная, в которой он соучаствует своей индивидуальностью, становится для него критерием при восприятии вне его стоящего мира. Природа становится образом, реальность переносится в мир индивидуального сознания. Это не «новое», но это наше, и тем самым нам близко, отражает нашу правду.
В «Blast»-е наиболее имажистским является полуироническое, полуобразное стихотворение Поунда. «Перед сном». Приводим его в близкой передаче:
Это стихотворение свидетельствует и о вкусе, и о непосредственном поэтическом чутье Эзры Поунда — но веде мы ждем, мы вправе ждать от него дерзновений и откровений. А любое стихотворение Свинборна еще с большей ритмичностью и лиризмом сливает индивидуальные эмоции и волю с движениями и жизнью космоса.
А когда Эзра Поунд хочет быть дерзновенным, ом теряет и присущую ему стильность. В «Monumentum acre etc» он бросает вызов тем, которые осуждают его в высокомерии, в том «что он слишком много взял на себя». Он говорит им, что все мелкое и смешное в нем забудется. «А вы» — грозит он враждебной толпе — «вы будете лежать в земле, и неизвестно, будет ли ваш тлен достаточно жирным удобрением, чтобы
