– Хайль!
В кабинете за большим столом сидел тот самый важный начальник, который однажды уже удостоил нашу камеру своим посещением. Очень нервный, вспыльчивый начальник. За его спиной в угодливой позе стоял Кранц.
Ловко обогнув стол, Кранц подскочил к начальнику конвоя, доставившему нас в кабинет, и о чём-то быстро спросил его. Затем обер-ефрейтор повернулся к начальству, браво козырнул, щёлкнул каблуками и доложил:
По вашему приказанию, эксцеленц, доставлены заключённые в количестве пяти человек, которые…
– Почему их ещё не повесили? – перебил его начальник, мрачно посмотрев в нашу сторону.
– Разрешите доложить, эксцеленц… – заикнулся было Кранц, но тот снова прервал его:
– Чего ради вы возитесь с этими мерзавцами?
– Они согласились, эксцеленц, пройти по всем цехам и добиться возобновления работы!..
«Эксцеленц» снова бросил презрительный взгляд в нашу сторону, буркнул что-то про себя и спросил:
– Как же они намерены это сделать? Как они заставят этих скотов работать, если те не желают работать? Ну, объясните мне! Как?
Он постепенно повышал голос и всё больше раздражался. Кранц, растерянный и бледный, лепетал:
– Они пройдут из цеха в цех… Они будут звать на работу… Они докажут, как важно для них же самих немедленно возобновить работу…
– А если не докажут? – завопил шеф.
– Они знают, эксцеленц, что их ждет!.. Они всё знают! Я их проинструктировал, рассказал им обо всех привилегиях, обо всём…
Кранц ещё долго бормотал что-то; губы его дрожали. По тому, как растерянно глядел он то на нас, то на начальника, можно было заключить, что Кранц уже жалел о своей затее – использовать нас для переговоров с заключёнными. Наконец он решительно взглянул на шефа и закончил:
– Они быстро сделают своё дело! Между собой они договорятся! Им известны те реформы, которые… Они расскажут о них…
Тучи на челе высокого начальства не расходились. Перспектива, нарисованная Кранцем, видимо, мало утешала шефа. Немного помолчав, он процедил сквозь зубы:
– Объявите этим мерзавцам, что за малейшее нарушение порядка, за одно лишнее слово каждый из них немедленно будет отправлен в девятую секцию. Так и скажите им, этим… этим…
Он был настолько раздражен, что не смог даже закончить фразу, и вне себя от злости рявкнул в нашу сторону:
– Марш! Марш!
Начальник конвоя вытолкал нас за дверь.
Мы на секунду задержались у двери, затем конвоиры повели нас по коридору. Этой секунды нам хватило лишь на то, чтобы переглянуться: где же дежурный офицер?
Судя по всему, начальство возлагало весьма слабую надежду на нашу миссию. Едва ли можно было сомневаться, что при первой же попытке с нашей стороны сказать заключённым хоть одно правдивое слово нас немедленно поволокут в девятую секцию, о которой мы были наслышаны и куда уже попали наши товарищи Шарль и Отто. Кто же поступил более правильно? Мы, доверившиеся человеку в немецкой форме, о котором, собственно, ничего не знали, или наши товарищи, махнувшие на всё рукой?
Крайне раздраженное состояние шефа, попытка Кранца с нашей помощью возобновить работы – всё это говорило о том, что атмосфера в подземной тюрьме накалилась до предела. Чем это было вызвано – тем ли, что прекратилась работа, или тем, что немцы проигрывали войну? Может быть, и тем и другим? Мы вообще ничего не знали, а теперь брали под сомнение и то, что сообщил нам в записке дежурный офицер. Что делается там, на поверхности земли? Что происходит над нашими головами, может быть совсем близко от нас?
Так размышлял я, пока мы шли по коридорам. О чём думали мои товарищи? О чём думал Вася? Почему он так спокойно следовал за конвоирами?
Только в лифте я увидел его лицо. Наши глаза встретились. «Смелей! – говорил его взгляд. – Надо же когда-нибудь сказать вслух всё, о чём думаешь!»
В глазах у Васи можно было прочесть много, очень много: в них было зрелое, продуманное решение, вселявшее в сердца уверенность и спокойствие. «В конце концов, – думал я, – мы уже давно сказали: идем до конца! Теперь надо быть готовыми ко всему!»
Клеть лифта медленно падала в бездну. Каждое мгновение всё больше отдаляло нас от Отто и Шарля, от окна в потолке, через которое видно было «голубое небо»… Я изо всех сил прижимался к стенке, чтобы Вася не видел, как дрожат у меня руки, как под курткой вздрагивают плечи. Было больно думать о том, что мы, возомнившие себя мудрецами, могли оказаться обманутыми человеком, которому так необдуманно доверились.
А кабина всё опускалась и опускалась.
«Куда нас везут? – думал я. – На что мы идем? Если мы наивно поверили записке дежурного офицера, если все наши тайные надежды и расчёты пошли прахом, значит, мы идем на прямое и страшное предательство!» Я ещё раз посмотрел на Васю. Это случилось в тот самый миг, когда лифт, наконец, дёрнулся и замер. Вася видел не только моё лицо: против него стояли Иван, Али, Цой… Они, надо думать, задавали ему тот же вопрос.
– Выше головы, друзья! – шепнул он. – Немногим выпадает такая доля, как нам!
Вы можете мне не поверить: правда очень часто бывает неправдоподобной! Но что бы там ни было, а я увидел на лице Васи улыбку… Самую настоящую улыбку!
Я вам говорил, что, прощаясь с нами, дежурный офицер поднял кулак на уровень головы. Моего ума хватило на то, чтобы понять это не как обыкновенное приветствие, которым обмениваются друзья при расставании, но я не знал, какой глубокий смысл вкладывают люди в этот мужественный жест. Не все так умеют! Поднявший руку со сжатым кулаком сам верит и внушает доверие другим! Он как бы говорит: я дал слово, и это слово выполню, хотя бы мне пришлось трижды умереть!
Кранц спустился в лифте следом за нами. После разговора с высоким начальством он был подавлен. Его дежурная улыбка бесследно исчезла. Он оглядывал нас, стараясь угадать, о чём мы думаем, что намерены делать. Потом достал из кармана большой ключ и, потрясая им, объявил:
– Смотрите! Ключ, которым открываются все камеры. Его доверили нам. На нас возлагают большие надежды. Надо их оправдать!
Кранц не потребовал даже, чтобы я перёвел его слова. Всё было понятно. Он сунул ключ в карман и приказал конвоирам:
– Смотреть в оба! Автоматы на изготовку! Помните, за лишний выстрел вас судить не станут. Но вы совершите преступление, если начнёте раздумывать тогда, когда надо пускать в ход автоматы!
Он помолчал немного и повернулся в нашу сторону.
– Помните, – в последний раз предупредил он, – всё зависит от вас самих!
Нас вели глухими коридорами. Впереди шли два конвоира с автоматами, затем мы, пятеро узников, а позади – ёще два вооруженных конвоира. Шествие замыкал Кранц. Кругом стояла мёртвая тишина; было жутко. Лишь одинокий часовой, обыкновенно укрывавшийся в нише, оживлял этот склеп, созданный для живых людей в век величайшего расцвета человеческого разума. По мере перехода из одного коридора в другой мы шли всё быстрей и быстрей. Конвоирам, видимо, подземелье было хорошо знакомо; они знали, в каких местах не следует задерживаться.
– Шире шаг! Шире шаг! – то и дело напоминали они.
Мы давно отвыкли от длительной и быстрой ходьбы. Болели ноги, не хватало дыхания. Бог весть, сколько коридоров пришлось бы ещё пройти, если бы перед нами вдруг не вырос часовой.
– Стой! Кто идёт? – окликнул он.
– Проклятие! – прошипел Кранц и махнул рукой, давая понять часовому, чтобы тот убирался к себе в нишу и не путался под ногами.
Но солдат и не подумал подчиниться. Он стоял посреди коридора с наведенным на нас автоматом и требовал, чтобы ему доложили, кто идёт.
