вырезать чешуйчатую рыбку, горделивого петуха, собачку с милой и умной мордочкой, корову с большими грустными глазами, а то и домик с крышей из дранки и с маленьким оконцем. С годами я всё глубже проникал в сущность окружавшего меня мира и достигал иногда большой точности изображения. Моё вольное творчество продолжалось до тех пор, пока о нём не стало известно отцу, – да почиет он в мире! Крутого нрава был человек… Любое, самое пустяковое нарушение религиозных законов доводило его до исступления, и он бросался на меня с яростью оскорблённого фанатика. Одна из заповедей гласит: «Не сотвори себе кумира!» Священное писание толкует, что кумиром является всякий образ, созданный руками человеческими… Теперь вам нетрудно будет понять, как у нас поощрялось искусство!..
Однажды кто-то донёс отцу, что я прячусь на чердаке и, вопреки его запрету, продолжаю заниматься там своими игрушками. Так, верите ли, отец бросился на меня с топором. До сих пор не понимаю, что его удержало в последнее мгновение. Тогда я действительно спасся чудом.
После этого столкновения я провалялся больше месяца в постели. Мой бедный отец не знал, что под подушкой у меня лежали два самодельных ножа и хорошо отполированная дощечка вишневого дерева, десять на десять сантиметров, на которую я наносил рисунок – обрывистый берег Вислы и пасущееся на нём стадо. Впрочем, позже он узнал об этом и, конечно, бросил дощечку в огонь, а ножи отнял. Тогда я решил объявить отцу войну – учтите, что в ту пору мне шел уже тринадцатый год, возраст, в котором, по нашим библейским законам, мужчина становится совершеннолетним. Ночью, когда все спали, я тихонько выбрался из дома, а утром уже шагал по дороге в город Мелец. Там я и достал – не спрашивайте, каким образом, – медную пластину и принялся за работу, С помощью самодельного резца я переводил на металл изображение пресвятой девы Марии с младенцем на руках – церковную открытку, найденную мною в день Проводов – в последний день пасхи на кладбище за костелом.
Это был вызов с моей стороны. Хотелось померяться силами с таким упорным и жестоким врагом, каким мне тогда казался отец. Я не прятал ни пластины, ни открытки. Может быть, поэтому отец и не находил их так долго. Почти целое лето трудился я над этой гравюрой, и никто мне не мешал. Отец нашел пластину, когда на ней уже совсем ясно выступали очертания святой девы и младенца с нимбом вокруг головы. Чем это кончилось? Отец мой заболел, а я вынужден был покинуть родной дом и уйти куда глаза глядят.
В Кракове я чуть не замёрз в подвале под магазином пана Ястржембовского, где обычно проводил ночи. От людей я узнал, что можно устроиться на работу в мужском монастыре «Воля Юстовска». В шести километрах от Кракова. При монастыре была иконописная мастерская. Монах, к которому меня направили в монастыре, был пьян. Он почему-то очень обрадовался, что в мастерской будет работать отрок, и тут же определил меня на место. Три с половиной месяца прожил я в монастыре. Повторил уже однажды выгравированный мною рисунок божьей матери с младенцем на руках. Но гравюра не понравилась настоятелю, да к тому же в бане монахи определили мою национальность, и мне пришлось убраться оттуда подобру-поздорову. Из Катовиц я бежал ночью: дело в том, что я задремал и уронил на пол хозяйское дитя. В Варшаве меня задержали на улице и доставили в постерунок – полицейский участок – как подозрительного человека без определенных занятий. К тому же у меня были обнаружены резцы, не без основания, если вспомнить мой вид, принятые полицейским инспектором за инструменты грабителя. Три месяца продержали меня в тюрьме, а затем по этапу доставили в Чермин.
В следующий мой выход в свет я очутился в Лодзи. На шумной Петраковской улице мне, представьте себе, предложили работу при условии, что я внесу залог в пятьсот злотых. И, наконец, во Львове я встретил умного человека, который отнесся ко мне сочувственно.
– Вы упрощенно смотрите «а задачу современного художника-гравёра! – сказал он. – Вам обязательно нужно, чтобы у человека были два глаза, один нос, один рот, вы выискиваете у него какие-то характерные черты, какое-то присущее ему настроение! Всё это, прошу пана, очень скучно! Так творили наши прадедушки! Современные художники, обратите внимание, работают по-иному. Шар, квадрат, ромб, ровная или ломаная линия – вот как надо, прошу пана! Зритель сам должен понять, что вы хотели изобразить, а если не понял – тем хуже для него! Значит, он недостаточно развит, чтобы воспринимать особенности абстракции.
Ну вот, нашлась-таки добрая душа, открывшая мне глаза на правду: оказывается, я опоздал родиться по меньшей мере на полстолетия. Винить в этом было некого. Отец мой к тому времени ушел уже в иной мир. Да простит он меня: я немало содействовал тому, чтобы он быстрей оставил нашу грешную землю! Много дней шлялся я по городам и весям нашей Речи Посполитой, пока, наконец, не вернулся в Чермин, чтобы стать, по примеру предков, богобоязненным обывателем и примерным семьянином. К моему счастью, на кладбище требовался летописец и мастер памятников; как земляк и раскаявшийся блудный сын, я по праву занял это место, благо мастера памятников не перешли ещё на изображение шаров, квадратов, ромбов и ломаных линий.
Я женился, пошли дети. С годами достаток моей семьи стал увеличиваться, пока наконец во дворе у меня не появились две дойные козы. Да оно, если хотите, и закономерно: даже камень, лежа на месте, обрастает мхом.
Казалось бы, чего ещё надо? Крыша над головой, семейные заботы, стаканчик козьего парного молока по вечерам… Благополучие! Увы, это благополучие пригибало меня к земле. Я чувствовал себя стреноженным, связанным по рукам и ногам. Иной раз хватался за голову и спрашивал себя: «И это всё?.. Неужели ты родился па свет лишь для того, чтобы выбить на камнях несколько десятков имен покойников и выпить столько-то стаканов козьего молока?.. Разве ради этого ты с детства возился с резцами, изучал всякий предмет, попадавший в твои руки? И неужели ради этого ты почти ребенком ушел из дома, стремясь познать мир таким, каков он есть? Куда же делись твои мечты?..»
Мечты! Они снова завладели мною. Порой я грезил о том, что создам изумительные произведения, которые заставят людей плакать от восторга.
В окружавшем меня мире не было человека, перед которым хотелось бы преклониться. А его-то мне и недоставало. Однажды взбрела мне в голову мысль нанести на металл образ человека, которого я никогда не видел, но один взгляд которого должен зажечь сердца людей, заставить их оглянуться и увидеть всю мерзость, которая скопилась вокруг них в этом царстве цинизма и самодовольства, породившем пресловутую «абстракцию». Это, разумеется, была фантазия неудачника. И чем горше было у меня на сердце, тем отчётливее, казалось мне, выступали контуры будущего моего произведения.
Мечта эта росла во мне и с каждым днём всё больше тревожила и волновала. По ночам я ворочался на старой кушетке, доставшейся мне ещё от отца, и до боли царапал свой мозг, стараясь мысленно воспроизвести отдельные черты единственного в истории всех времён и народов, неповторимого образа, в котором сочетались бы мужество борца, обаяние ребенка, грубоватая приветливость простого человека, безграничная вера в людей и любовь к ним, отзывчивость, орлиная зоркость, немеркнущая мудрость… Я не знал такого человека. Это был плод моей фантазии.
Тем не менее, я был до такой степени одинок, что и эта явно обречённая мечта как бы разбудила меня от глубокого сна; неожиданно во мне проснулось, зачахшее было желание жить.
Однажды на рассвете я погнал на пастбище коз. Наступало летнее утро, мягкое, тёплое… С поля чуть заметно подувал ветерок, принося с собой аромат цветов. Пахло свежим сеном. У ног моих с весёлым писком проносились ласточки; только они осмеливались нарушать святую тишину утра. Я оглянулся – и внезапно замер от удивления. Оказывается, кроме моего низенького и душного домика, кроме нашей небольшой улочки с разбросанными по обе её стороны ветхими хибарами с дырявыми крышами и покосившимися заборами, кроме всего этого у господа бога был ещё целый мир, великий, неповторимый, загадочный, зовущий куда-то мир.
Впереди, насколько видел глаз, лежала широкая, убегавшая вдаль дорога. Над моей головой раскинуло бескрайний полог небо, неподалеку катила свои волны Висла, властная и капризная, вся как на ладони и всё же таинственная, наполняющая сердце теплом, верой в себя и беспредельной тоской.
С тех пор я каждый день с утренней зарей уходил к Висле, садился где-нибудь на берегу и в мыслях рисовал себе заветный образ. В нём должны были слиться радость наступающего дня, свежесть утреннего ветра, теплота восходящего солнца, песня пробуждающегося человека. Но каждый раз, когда я, сидя на берегу, размышлял об этом, сердце моё наполнялось тревогой: сумею ли? Хватит ли сил, смогу ли я отыскать тот верный ключ, который сделает моё произведение понятным людям, поможет рассказать им о величии и простоте задуманного образа?
По-видимому, я и впрямь опоздал родиться. В наш век безудержного движения нельзя так мучительно
