Надо думать, что подземелье было повреждено и в других местах.
Прошло несколько часов после бомбежки, но никто из начальников так и не явился к нам. И погони за нами не было! То ли в подземных кварталах вообще больше никого не осталось, то ли начальству было не до нас?..
Так или иначе, мы не стали дожидаться своих мучителей. Вернее сказать, мы делали всё, чтобы как можно дальше уйти от них.
Переползая через каменные глыбы, часто проваливаясь в ямы, засыпанные рыхлым и колючим снегом, мы всё брели и брели вперед, не ведая, куда придем. Сначала шли почти без остановок, потом стали всё чаще делать привалы. Как ни медленно мы продвигались, всё же приходилось то и дело останавливаться, чтобы передохнуть и подождать отставших товарищей.
Так прошло несколько суток. Чтобы не замёрзнуть, мы ложились вповалку, тесно прижавшись друг к другу. Добывали из-под снега прошлогодние ягоды и жевали их, обманывая мучительный голод… До предела истощенные, мы всё же продолжали путь, иногда ползком, вгрызаясь окостеневшими пальцами в снег… Жизнь, прошу пана, это такая штука, с которой не так-то легко расстаться!
К тому же не следовало забывать и о том, что лес с ушами, а поле с глазами. Мы выбрались из ада и не хотели попасть в другой ад. В этой долине мы оставили под снегом двух наших товарищей. Слишком резок оказался для них свежий воздух. А может быть, их убил голод.
Вот что я вам хочу ещё сказать: сердце человека не так уж велико, а вмещается в него много, очень много. Но наши сердца уже больше ничего не принимали. Когда из-за гор выглянуло солнце, мы пошли вперед, не думая больше о том, что нас ожидает.
Дороги не было; кругом простиралась бескрайняя долина. Надо было выбраться из неё так, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
Это нам удалось, но угодили мы прямо к американцам.
О! Они приняли нас хорошо… Первым делом нам предложили поесть.
Голодные, отвыкшие от нормальной еды, мы забыли, что истощенный желудок не может принять сразу много пищи. После еды началась невыносимая рвота. У кого-то пошла кровь горлом. Я провалялся три недели в госпитале.
В общем, подтвердилась та самая истина, которую мне вдалбливали в голову ещё в раннем детстве: если суждено жить, ты даже из ада выберешься.
Мне, видимо, суждено жить! Даже врач в госпитале как-то признался (конечно, когда я уже шел на поправку):
– А мы, сказать по правде, и не надеялись, что вы выкарабкаетесь!
Между прочим, этот самый доктор и ещё один майор, некий Мак-Нил, частенько подсаживались ко мне и предлагали совершить с ними турне по Соединенным Штатам. Они, прошу пана, создадут мне рекламу, продадут билеты по высоким ценам, а я должен буду рассказывать собравшейся публике о подземелье, где пробыл больше тысячи дней.
– Это сто тысяч долларов чистого дохода! – уверял меня Мак-Нил. – Вы представляете себе, какую мы создадим вам рекламу: «Человек номер 1269 из подземного ада!», «Больше тысячи дней в могиле!», «Живой мертвец разговаривает с публикой!» Доллары потекут к нам рекой!
Мне, разумеется, не хотелось бы вас огорчать: американцы – ваши союзники, я это знаю. К тому же у меня вовсе нет желания говорить о них плохо. Но предложение, сделанное доктором и этим самым майором Мак-Нилом, так растравило мне душу, такую причинило боль… Ну, объясните, может быть, я отстал и не понимаю: скажите, как можно величайшие страдания людей превратить в товар, торговать им и выручать за него деньги? Я готов скорее перерезать себе горло, чем выступать за деньги перед праздной толпой с рассказом о том, кем были для меня товарищ Эрнст, Вася…
Человек должен прожить свою жизнь так, чтобы людям, знавшим его, было больно и тоскливо, если он умрет. Таким человеком был Вася! Таким же был и товарищ Эрнст.
Я ушел из госпиталя, как только почувствовал, что смогу пройти хоть полкилометра без посторонней помощи. Не попрощался ни с врачом, ни с майором. Мне было не до них… Я, прошу пана, шел домой.
Кто меня ждал там, дома? Да и был ли у меня дом? Над этим я не задумывался, точно так же, как не задумывался над тем, почему мне хочется жить. К слову сказать, эти два желания – жить и быть дома – стоят рядом, их почти нельзя отделить друг от друга! И чем больше вы хлебнули горя, тем сильнее хочется жить: чем больше довелось страдать на чужбине, тем дороже становится родной дом!
Я шел домой. Казалось бы, на этом можно закончить. Но вот в пути случилось так, что однажды я проснулся среди ночи и пошел в обратную сторону. «Иди! Иди!» – твердил мне какой-то внутренний голос. «Иди, возвращайся в подземелье! Посмотри, не остался ли там кто-нибудь из твоих товарищей? Узнай, кто из них спасся. Может быть, ты найдёшь хоть останки Васи, товарища Эрнста, Али, Цоя, Ивана… Это дело твоей совести – найти их и предать земле, рассказать о них людям! Иди!..»
И я шел – день, другой, третий, десятый… Я возвращался по знакомой мне дороге.
Уже возле самой долины меня задержал патруль. Привели в комендатуру.
Допрашивал меня офицер, по всей вероятности, американец. Очень важный был офицер. Он долго со мной возился: всё хотел узнать, что меня привело в этот горный район. Я чистосердечно рассказал о своём намерении пройти в подземелье.
– Что за подземелье? – удивлённо и вместе с тем не скрывая раздражения, спросил офицер.
– То самое, где мои товарищи и я пробыли много месяцев! Мы там работали…
– А у вас не бывает галлюцинаций? – уже совсем разозлился офицер. – Я вам покажу подземелье! – И он нажал кнопку на столе.
Пришел конвой, и меня увели.
На этот раз, как оказалось, моя жизнь висела, как слеза на реснице. Я был ближе к смерти, чем в ту ночь, когда нас поставили лицом к стене на подземном плацу. В камере, куда меня бросили, сидел молодой чех Прохазка – один из тех, кого война взяла подростком и всё же не сумела уничтожить. Он рассказал мне, что из этого района ещё никто не выбрался.
Горячий и отчаянный, Прохазка помог мне, и мы вместе бежали.
Восемьдесят четыре дня длился наш путь. Должен сказать, что в эти дни дороги цивилизованнейшего континента были усеяны людьми, подобно нам напрягавшими остатки сил, чтобы добраться до родного угла. Питались мы большей частью у солдатских кухонь, укрывались от дождя в казармах, а на ночь забирались в развалины. О, в них недостатка не было!
Если бы мне довелось прожить не одну, а несколько жизней, то и тогда я не встретил бы столько людей, сколько встречал в те дни. И если бы мне суждено было родиться великим судьей, и тогда, верно, не довелось бы мне выслушать такого множества разговоров о справедливости и неправде. И если бы мне понадобилось рассказать обо всём этом – не хватило бы целой жизни. Да и рассказчик я, как вы сумели убедиться, неважный.
С Прохазкой мы дошли до Одера. Тут наши пути разошлись: он повернул на юг, я продолжал брести на восток.
Оставшись один, я вдруг затосковал. Слишком большой груз тяготил душу. Мучили воспоминания, а вспоминал я тех, кого уже не было в живых. Я возвращался на родину, но кто ждал меня там? Шел я теперь куда медленней, часто останавливался, подолгу валялся на траве. Не было ни желания, ни сил подняться, и только дождь и непогода гнали меня вперед.
И вот однажды дорога привела меня в лес. Был жаркий летний день, безветренный и сухой. Тишина, царившая в лесу, заставила меня вздрогнуть: вспомнилась мне та тишина… там… вы знаете где. Было непонятно, почему в этот яркий тёплый день лес стоит такой безмолвный, такой неживой. Всё это, однако, тут же разъяснилось. Я вышел на поляну и остановился с поникшей головой. Это была выжженная термитными снарядами площадка – плешь, созданная войной. Даже трава не росла здесь, а деревья вокруг были угольно-чёрными; их не питала уже своими соками земля, не оживляло солнце. А посреди поляны, словно зловещее напоминание о бывшей здесь некогда жестокой схватке, темнел остов бомбардировщика с двойными крестами на боках. Рухнув в лес, бомбардировщик глубоко врезался в песчаный грунт, да, видно, земля не захотела принять его. Так и остался он – наполовину ушедший в могилу, наполовину на поверхности, будто собираясь ещё, при первом удобном случае, подняться, чтобы снова сеять по земле ужас и смерть.
