эти «торговые точки». Но коммерция уже оживала: какой-то негоциант, обросший, похожий на погорельца, в шлепанцах на босу ногу и в серой манишке, втаскивал в свой магазин уцелевший товар — фетровые шляпы, зажав их в охапку.
Полуторка остановилась на площади. Дальше ехать с нею Гурьеву было не по пути, и он, закурив на прощанье с водителем и сержантом, отправился искать попутную машину.
На площади стояло несколько запыленных, доверху нагруженных автомашин. Шоферов в кабинах не было. Один из солдат, сопровождавших грузовики, объяснил: привал, пошли купить фруктов или подзакусить в какой-либо из обступивших площадь бодег — харчевен. Гурьев, прохаживаясь в ожидании, шоферов, невольно остановился у окна одной из них. За стеклом, в обрамлении пустых винных бутылок, стояли два засиженных мухами портрета: румынского короля Михая — юнца с напыщенным лицом — и Черчилля.
Гурьев заглянул в бодегу. За дощатым столом, вокруг крохотного, похожего на колбочку графинчика, до половины наполненного желтоватой прозрачной влагой, сидели три господина в затрепанных пиджаках и о чем-то оживленно толковали. За прилавком тучный, багровый хозяин заведения в засаленном фартуке и с пятнистым серым полотенцем через плечо, стоя за прилавком и лениво отгоняя мух, от скуки прислушивался к разговору. Завидев советского офицера, он сразу преобразился, затараторил что-то любезное, рванулся навстречу. Не желая попасть в число клиентов этого неаппетитного заведения, Гурьев поспешно ретировался. Уже на улице рассмеялся: «Эк юлит! Вот он, живой капитализм!»
«Живой капитализм» давал знать себя на каждом шагу. Не успел Гурьев отойти от бодеги, как на него налетел какой-то поджарый человек в костюме, элегантно скроенном, сшитом из отличного материала, но до крайности залосненном, и бойко зачастил на ломаном русском языке:
— Здравствуйте, товарищ офицер! Что товарищ имеет купить? Что товарищ имеет продать?
Гурьев отрицательно качнул головой. Однако предприимчивый делец не отставал от него, пытаясь выяснить возможности хоть какого-нибудь товарообмена. Избавился от назойливого коммерсанта Гурьев только тем, что завернул в первую попавшуюся парикмахерскую.
— Что товарищ желает? — бросился к нему небритый цирюльник, до этого дремавший в кресле перед зеркалом. — Побриться?! Прическу?! Прошу, пожалуйста! — Парикмахер молниеносно обмахнул салфеткой кресло и что-то прокричал в сторону внутренней двери, прикрытой занавеской. Мгновенно появились оттуда мальчик с горячей водой, девушка с салфеткой и последней — дебелая женщина в ярком платье, с веничком в пухлой руке. Все заулыбались посетителю, засуетились. Видно было, что клиенты здесь нечасты. «Предприниматели…» — подумал Гурьев с жалостью, усаживаясь в расшатанное кресло напротив мутного, облупившегося зеркала.
Парикмахер, намыливая и одновременно массируя щеки клиента — он обходился без кисточки, действуя прямо пальцами, — оживленно расспрашивал о том же, о чем и коммерсант, преследовавший Гурьева до дверей парикмахерской.
Побыстрее расплатившись, Гурьев поспешно вышел на улицу, продолжая изумляться: «Неужели здесь все такие угодливые?»
Надеясь найти кого-либо из шоферов, направился к рынку. С любопытством глядел вокруг: заграница! Невольно искал чего-нибудь особенного. Но что в этом городишке примечательного? Грязная улица, запыленные каштаны, каменный тротуарчик; идут мимо смуглые мужчины в выгоревших фетровых шляпах и женщины в платьях, шитых из дешевой цветастой ткани, с любопытством разглядывают советского военного.
Посреди площади высилось огромное, с башенками и стеклянной крышей, здание. Сначала Гурьев принял его за театр, но, подойдя поближе, увидел: крытый рынок. Вошел под мощные своды этого храма коммерции. Грудами лежали на прилавках алые помидоры и перцы, длинные и тонкие, похожие на зеленые пальцы, огурцы, нежные желто-розовые персики, абрикосы в золотистом пушке, громадные полосатые арбузы. Черноволосые продавщицы настойчиво предлагали свой товар, выразительно улыбаясь. Им приходилось стараться вовсю: покупающих было куда меньше, чем продающих. Хорошо «шла» лишь вареная кукуруза. Ею торговали во всех углах рынка. Дамы, обутые по последней военной моде в матерчатые туфли на деревянных подошвах, тут же ели её, держа горячий початок пальцами с наманикюренными ногтями.
Походив возле рынка и вернувшись к машинам, Гурьев нашел, наконец, нескольких шоферов. Но среди них не оказалось ни одного, с кем было бы по пути. Расспросив у встретившегося солдата дорогу, он направился к выезду из города — там должен быть контрольно-пропускной пункт, регулировщики помогут уехать.
По пути, на перекрестке, Гурьев увидел столб, ветвистый от многочисленных деревянных стрел, исписанных условными названиями проходивших частей. Все стрелы показывали в одну сторону. Надеясь найти знак своего полка, Гурьев с вниманием стал рассматривать указки. Кое-где ещё виднелись случайно уцелевшие немецкие указатели. Но на многих из них поверх аккуратных готических надписей размашистой солдатской рукой были написаны русские слова. На одной из таких указок углем было обозначено: «Валя Шура поехали Галац». Другой рукой, мелом, между именами был поставлен плюс и возле нарисовано сердце, пронзенное стрелой.
«Шутничок! — рассмеялся Гурьев. — Ведь «Валя» и «Шура» — не влюбленная пара, а подразделения, идущие вместе».
Сердце радостно дрогнуло, когда между «WR — link» и «Ветер — Бухарест» обнаружил знакомую надпись: «Буран — прямо».
Это не была указка его полка. «Бураном» условно называлась какая-то другая часть. Но уже не впервые неизвестный «Буран» идёт по тому же направлению, что и его полк. Интересно, что это за «Буран»? Полк противотанковой артиллерии, который помог отбить атаку «тигров» в прошлом году под Орлом? Лихие танкисты, которые поддерживали под Корсунь-Шевченковским? Славные «катюши», которые делали артподготовку на участке полка в марте, когда началось знаменитое весеннее наступление? Или те работяги-саперы, которые наводили для них переправы через Днепр, Южный Буг, Днестр и многие другие большие и малые реки и, наверно, будут ставить мосты через Тиссу, Дунай, а может быть — и через Рейн или По? Неизвестно, какая воинская часть зовется «Бураном». Известно одно: это верные боевые друзья, вот уже много месяцев идущие той же военной дорогой, которой идет и его полк. И если они прошли здесь — наверное, где-то тут, рядом, должна быть и родная полковая указка… Да вот она!
На деревянной стреле, поверх зачеркнутой немецкой надписи, прочел: «Осипов», — и словно своих встретил.
Старый солдат Осипов был связным при штабе полка. Уже три года состоял он в этой должности и славился тем, что в любой, самой трудной обстановке всегда умел разыскать кого надо и доставить приказ или донесение. Вот почему для обозначения на указке и была избрана фамилия Осипова, известная в полку каждому, но ничего не говорящая постороннему.
От перекрестка Гурьев вскоре добрался до окраины. На целый квартал здесь тянулись унылые кирпичные казармы. Чуть ли не перед каждой возвышались чугунные, бронзовые, мраморные монументы. Гурьев хотя и поторапливался, но не в силах был равнодушно пройти мимо: всякие достопримечательности были его страстью, и он любил поподробнее рассказывать о них ученикам. Он стал внимательно рассматривать один монумент за другим.
Зарябило в глазах от величественных, воинственных, сентиментальных поз, от генералов в боевых шлемах, коней с развевающимися гривами, гениев и ангелов, от корон, орлов, щитов, крестов, знамен, лавров, многословных надписей. Прищуря близорукие глаза, разглядывал всё это великолепие, размышлял: «Если по монументам судить — очень пышная история у королевства получается… Конечно, были славные дела. Против турок румыны за свою свободу воевали. Но монументы — не в память этого. Поставлены затем, чтобы деревенские парни, пригнанные в эти казармы и переодетые в мундиры из грубого сукна и нелепые двурогие шапки, не помышляли о том, как поскорее отслужить срок и вернуться на свое кукурузное поле, а прониклись бы убеждением, что они, потомки римлян и даков, должны завоевать соседние земли и создать «Romania mare» — «Великую Румынию».
Подошел поближе рассмотреть один из монументов, изображавший мощных форм женщину в короне, в латах и с мечом. Чуть пониже надписи, которую Гурьев всю, к сожалению, не смог разобрать, стояла
