Томас запротестовал против такого глупого обобщения. Валентин небрежно возразил:
— Я говорю лишь о цифрах. В один только наш отдел за прошедший месяц поступило свыше шести тысяч доносов немцев на немцев. Они ведь такие: когда нападают на малые народы, то — раса господ. А когда получают по морде, то начинают играть Бетховена и строчить кляузы друг на друга. И такой народ я должен уважать?
Здесь лейтенант Валентин, каким бы отвратительным он ни был, оказался прав: гнусная волна доносительства, подлости и мерзости захлестнула Германию после войны…
Затем наступило 2 августа 1945 года. В этот день Томас пережил нечто, потрясшее его. В его кабинете появился изможденный седой мужчина, истощенный, в сильно потрепанной одежде. Человек снял шляпу и произнес следующее:
— Добрый вам день. Меня зовут Вернер Хельбрихт. Я был кригсбауэрнфюрером[19], — он назвал местность в Шварцвальде, где он проживал. — До сих пор я прятался. Но теперь решил явиться к вам.
Томас уставился на худого седого мужчину:
— И почему вы это делаете?
— Потому что осознал, что в моей стране совершались ужасные преступления, — ответил Хельбрихт. — Готов искупить вину: строить дороги, работать на каменоломне — все, что хотите. Искренне сожалею, что служил этой преступной власти. Я в нее верил. Это было ошибкой. Нужно было поменьше верить и побольше думать.
Томас поднялся.
— Господин Хельбрихт, сейчас час времени. Прежде чем продолжим беседу, не хотите ли пообедать со мной?
— Пообедать? С вами? Но я же вам сказал, что я нацист!
— Тем не менее. За то, что вы честно все рассказали.
— Тогда у меня одна просьба: поехали на мое подворье. У меня есть что вам показать. На лесной просеке. За моим двором, — сказал бывший кригсбауэрнфюрер.
4
Жидкий суп из щавеля, купыря, одуванчиков и множества луговых трав приготовила на обед фрау Хельбрихт. Выглядела она такой же бледной и истощенной, как и ее муж. Хозяйство, увиденное Томасом, пришло в упадок: выбитые стекла, расстрелянные дверные замки, опустевшие загоны для скота, комнаты, разграбленные иностранными рабочими, согнанными на принудительный труд.
— Нельзя за это на них обижаться, — с кривой улыбкой сказал Хельбрихт. — Сперва мы их грабили, тогда еще, в их странах…
Жена бывшего кригсбауэрнфюрера, стоявшая в пустой кухне, сказала:
— После супа будет картофельное пюре и печеные фрукты. Из рабочего пайка. Сожалею, но больше у нас ничего нет.
Томас вышел во двор и открыл багажник своего автомобиля. Он возвратился, неся полфунта масла, баночку сметаны, бульонные кубики, тушенку и банку ветчины.
— Теперь пустите меня к кухонному столу, фрау Хельбрихт, — произнес он. И тут же начал колдовать над ним. Жидкий суп он заправил тушенкой. Вскрыл банку ветчины и покрошил мясо. Затем он обнаружил миску с творогом из снятого молока.
— Протрите его через сито, фрау Хельбрихт, — попросил он. — Объединив усилия, мы приготовим чудный обед.
— Ах, Господи, — сказала фрау Хельбрихт и залилась слезами. — Ветчина! Об этом я только мечтала, но еще никогда не видела!
— И находятся ведь люди, которые с насмешкой смотрят, как другие голодают, — сказал Хельбрихт. — Причем люди, виновные в нашей нищете. Господин капитан, я не доносчик, но обязан заявить: на лесной просеке подо мхом спрятан огромный склад продовольствия.
— Кто заложил склад? И когда?
— Это было в 1944 году. Осенью. Ко мне тогда явился адъютант рейхсбауэрнфюрера[20] Дарре. Вместе с ним — и шеф гестапо в Карлсруэ доктор Циммерманн. Они объявили, что должны схоронить здесь запасы для… резервы фюрера… для влиятельных людей…
Фрау Хельбрихт, увядшая, удрученная и печальная, протирая творог, сказала:
— Поэтому мы и пригласили вас сюда. Продовольствие нужно выкопать. Столько людей голодает… У нас хотя бы есть своя крыша над головой. Мы продержимся. Но те, у кого все разбомбили, беженцы, дети…
С этого дня, 2 августа 1945 года, события пошли по двум направлениям. Гигантский склад продовольствия: многие тысячи консервов с жиром, мясом, мармеладом, искусственным медом, кофе, чаем, шоколадом для летчиков, глюкозой, мукой, овощами, фруктами — тайком выкопали. Эти сокровища были переданы организациям по оказанию помощи — для распределения среди больных, стариков и детей.
По окончании работ просеку и мох привели в первоначальный вид, словно никто здесь ничего не копал. А затем этот участок леса позади хозяйства кригсбауэрнфюрера Хельбрихта днем и ночью сторожили отобранные люди из службы по розыску военных преступников.
В сумерках 11 августа (в этот день выпало дежурить Томасу) на просеку проскользнул человек. Озиравшийся по сторонам. Вздрагивавший при каждом шорохе. С пустым рюкзаком на спине. С небольшой лопатой в руке. По розыскному фото Томас узнал этого человека с бледным беспощадным лицом.
Мужчина стал копать, все быстрее, все нетерпеливее. Слишком поздно он заметил, как позади него оказались трое. Вздрогнул. С усилием поднялся с колен, качнулся назад, лицо исказила паника.
— Шеф гестапо Циммерманн, — произнес Томас Ливен, у которого в руке внезапно оказался пистолет, — вы арестованы.
И все они один за другим являлись сюда, крупные бонзы, знавшие о закопанном продовольствии, как миленькие являлись! Томас Ливен строго-настрого наказывал сидевшим в засаде:
— Любой, кто станет здесь копать, — это кто-то из бонз. Брать немедленно!
Таким простым способом между августом и октябрем 1945 года было арестовано семнадцать высокопоставленных нацистов. Для бывшего кригсбауэрнфюрера Хельбрихта Томас добился, что его зачислили в списки попутчиков и всего лишь обложили денежным штрафом. Свое хозяйство он сохранил.
5
Наступила первая послевоенная осень. Люди голодали, мерзли. Во французской зоне росла напряженность между оккупантами и оккупированными — бессильная злоба немцев сталкивалась с произволом французов. Было, к сожалению, и такое.
Под руководством специалиста из Парижа французские войска в Шварцвальде демонтировали станки местной часовой промышленности с автоматическим управлением и попытались угнать квалифицированных рабочих в Бельфор и От-Савой, чтобы наладить выпуск часов во Франции. Конфискации во французской зоне подверглись фабрики по производству швейных иголок, их оборудование переправили в Швейцарию. С немецкими рабочими скверно расплачивались обесцененными рейхсмарками и жалкими крохами продовольствия.
Бессовестные иностранные деляги беспощадно вырубали целые леса. На Титизее денно и нощно раздавался визг ленточных пил. Гигантские проплешины еще долгие годы напоминали здесь об учиненном хищничестве.
За немногими уцелевшими фасадами Баден-Бадена ощущался все больший дефицит порядочности и
