Выныривая, он видел скользящие мимо тёмно-серые корпуса бронекатеров, временами озаряемые тусклыми вспышками немецких снарядов, видел десантников, лежащих на палубах, видел сигнальщиков, которые стояли на своих мостиках позади рубок. Он кричал:
– Бросьте конец!
Но никто с кораблей не видел и не слышал его, Да и трудно было бы заметить его на тёмной ночной воде. А услышать, наверное, не давал шум корабельных моторов, грохот стрельбы – стрелял противник с обоих берегов, стреляли по нему наши батареи, из-за Эстергома, стреляли корабли артиллерийского сопровождения.
Вот и последний бронекатер прошёл мимо. Малахова качнуло на крутой, поднятой кораблём волне. Слух уже немного восстановился – контузия, видимо, оказалась не очень сильной, – и он теперь слышал и стрельбу, и умолкающий вдали рокот моторов последнего из прошедших мимо него кораблей…
Вода, так быстро приведшая его в чувство, теперь сковывала холодом тело. Словно чугунными стали набухшие сапоги, как гири тянули вниз. С большим трудом удалось сбросить их. Стало немножко легче держаться на воде. Борясь с судорогой, медленно, но неумолимо охватывающей тело, Малахов усиленно двигал руками и ногами. Но силы таяли с каждой минутой. Сказывались и контузия, и только что полученная новая рана. Малахов чувствовал, как уходит из неё в холодную воду Дуная его кровь. Плыть становилось всё труднее.
Он держал к левому берегу, но выплывать на него не решался, так как не знал, пронесло его течением уже к своим или здесь, на берегу, ещё враг.
Малахов обессилел, сознание покидало его. Последнее, что он помнил, это удар плечом о что-то плотное. Течение протащило его грудью по песку. «Берег! – вспыхнуло в затуманивающемся мозгу. – А чей?»
Когда Малахов пришёл в себя и открыл глаза, он увидел над собой тускло освещенный серый бетонный потолок, услышал разговор на непонятном языке.
«К фашистам попал?!» Он рванулся, чтобы вскочить. Его оглушил удар по голове… Был уже день. Со скрученными назад руками его волокли через какое-то поле, мимо рядов колючей проволоки. Втащили в какой-то дом, возле которого стояли автомашины и толпилось много гитлеровцев, втолкнули в одну из комнат. Как на страшный, кошмарный сон смотрел на всё это Малахов: он – и в плену у фашистов! От злости и досады он скрипел зубами, не хотелось жить. Если бы он знал, что случится такое, то ночью, там, на реке, он и не пытался бы удержаться на воде – лучше утонуть, чем оказаться в руках врага! Матросы в плен не сдаются! Ещё никогда ни один из разведчиков отряда флотилии не попадал в плен. А он, Аркадий Малахов, попал!
Его втолкнули в комнату, где за столом с двумя полевыми телефонами сидел офицер в наброшенной на плечи шинели.
– Матрос? – спросил офицер на русском языке, показывая на тельняшку Малахова.
– Матрос! – с вызовом ответил Малахов. Терять ему всё равно уже было нечего. Он не надеялся, что фашисты оставят его живым.
– Что ты делал в Дунае?
– Купался! – улыбнулся Малахов.
Офицер задал ещё несколько вопросов, и на каждый из них Малахов отвечал также с издёвкой. Скорее бы кончали…
Офицер вышел из терпения. Он что-то крикнул ожидавшим у двери конвойным. Малахова стукнули прикладом по спине и потащили вон. Связанного, его втолкнули в коляску мотоцикла, лицом вниз, сверху на него уселся какой-то здоровенный гитлеровец. Мотоцикл затрещал. Снова какой-то штаб. Безуспешные допросы с избиениями. Одиночка без окон. Снова допросы, и снова побои. Малахов не понимал, почему его так настойчиво допрашивают. Может быть, только потому, что он единственный матрос, который попался в руки фашистам? Может быть, они догадываются, что он не просто матрос, а разведчик? Или надеются через него узнать что-либо о действиях флотилии?
Во время многочисленных допросов ему отбили внутренности, вышибли зубы.
Малахов ничего не сказал врагу, не выдал военной тайны. Босого, со связанными руками, его наконец втолкнули в колонну военнопленных, которых гитлеровцы, отступая, спешно угоняли из лагерей дальше, в свой тыл.
Матросская тельняшка Малахова вызывала особое внимание конвоировавших колонну фельджандармов. На матросе они в первую очередь старались выместить всю свою злобу за то, что приходится отступать. Они вели Малахова в первом ряду колонны и чаще, чем других, подгоняли ударами, с ухмылкой наступали коваными сапожищами ему на босые ноги.
Пленных гнали на запад, через чешские городки и сёла. С сочувствием глядели на них из-за заборов местные жители, старались незаметно подкинуть на ходу буханку хлеба или свёрток с какой-нибудь едой. Но конвоиры не давали подбирать.
Малахов не надеялся, что выдержит долго, слишком большое «внимание» по сравнению с другими уделяли ему фельджандармы. Всё сильнее разбаливалась раненая нога. Но он всё-таки выдержал до того дня, когда их привели в лагерь. Вместе с сотнями других пленных Малахова загнали в большое складское здание, в котором не было ни одного окна. Товарищи посоветовали ему: «Ты, флотский, лучше спрячься!» Его уложили в дальнем углу, забросали валявшимся на полу сеном. Несколько раненых пленных легли на сене так, чтобы Малахов не был виден, если войдёт кто-либо из охранников. Врач из военнопленных наложил на раны повязки, сделанные из бумаги, – настоящих бинтов не было. Раз в день – так кормили пленных – товарищи совали Малахову под сено консервную банку с жидкой похлёбкой.
Шли дни. С надеждой прислушивались пленные, не донесётся ли гул боя, не подходят ли свои.
В одну из таких, полных тревожного ожидания ночей загремели, открываясь, двери склада, по лицам пленных пробежал свет фонаря, испуганный и злой голос прокричал:
– Рус, рус!
Малахов и ещё несколько раненых, которые не могли идти, решили спрятаться: ведь гитлеровцы будут торопить колонну и тех, кто отстанет, пристрелят.
