наворачивали ремешки. Все было и чужим, и очень знакомым. Магда ушла к повозке, словно испугавшись столь истового еврейского благочестия. Яша решил еще немного побыть. Он принадлежал этому сообществу. Он происходил от одного с ними корня. Носил на теле их метку. Знал их молитвы. Какой-то старик возгласил: «Боже, душа моя…» Другой неспешно принялся излагать, как Господь испытывал Авраама, как велел ему принести сына Исаака в жертву… Третий вопрошал: «Кто мы? Что жизнь наша? Что есть благочестие наше? Великие ничто перед Тобой, прославленные как бы не существуют, ибо большинство дел их пусто, а дни живота их — суета перед Тобой…» Все было произнесено чуть ли не плача, при этом человек глядел на Яшу, словно бы ведал происходившее в нем. Яша вдохнул воздуху. Пахло жиром, воском и еще чем-то — смесью затхлости и нашатыря, как в Йом Кипур перед завершающей молитвой. Человечек с рыжей бородкой подошел к Яше и спросил:
— Хотите помолиться? Я принесу тфилн и талес.
— Спасибо, меня ждет подвода.
— Подвода не убежит.
Яша дал ему копейку, а, выходя и поцеловав мезузу, в сенях увидел бочку, заполненную ветхими, непригодными для употребления синагогальными книгами. Он порылся в них и одну вытащил. «Может, она по Кабале?» — предположил он. С детских лет испытывая любопытство к мистическому этому учению, он часто слышал разговоры по поводу самого предмета. Даже Эмилия спрашивала, знает ли он что-нибудь о «кабале». Яша пообещал, что в Италии они этим займутся… От ветхих книжек исходил благолепный запах, словно, пребывая в бочке, они продолжали изучать сами себя…
Вскоре Яша отыскал постоялый двор. Надо было подправить повозку, смазать ступицы, дать лошадям отдохнуть. К тому же они с Магдой собирались позавтракать и часок-другой поспать. Из-за Магды Яша объяснялся с хозяевами на польском, чтобы те сочли его поляком. Еврейка в головном платке, с красными глазами и волосками на остреньком личике, принесла черного хлеба, творога и цикорного кофе. Заприметив книжку, торчавшую из Яшиного кармана, она спросила:
— Где ты взял это, пане?
Яша вздрогнул:
— Нашел возле божницы. Она что — божественная?
— Давай ее сюда, пане. Ты же ничего в ней не разберешь. А для нас она святая.
— Я хотел только взглянуть, о чем там.
— Как? Там всё на древнееврейском.
— Мой друг, ксендз, знает древнееврейский.
— Книжка совсем рваная. Давай ее сюда, пане!..
— Оставь его в покое, — буркнул издали муж.
— Я не хочу, чтобы он ходил с еврейской книгой, — запальчиво ответила женщина.
— О чем это вы галдите? — спросил Яша. — Как христиан обманывать?
— Мы никого не обманываем, пане, ни евреев, ни христиан. Мы честно зарабатываем свой кусок хлеба.
Отворилась боковая дверь, и вошел мальчик в шапке, облепленной пухом, и в расстегнутой одежке, из-под которой свисали кисточки нательного талеса. У него было узкое личико, густые, как мотки льна, пейсы и совсем сонные глаза.
— Бабушка, дай мне баварки,[7] — попросил он.
— Ты уже омывал руки?
— Ага.
— Сказал «Мойде ани»?[8]
— Ага.
И он утер нос рукавом.
Яша ел и глядел. «Разве можно отъединиться от всего этого? — спрашивал он себя. — Оно же мое… Когда-то я был точь-в-точь как этот мальчишка». У Яши возникло странное желание быстрей заглянуть в растрепанную книжку, лежавшую в кармане. Кто знает, вдруг там говорится, как источить вино из стены и сотворить живых голубей? Отец ему об этом рассказывал. Вдруг существует такая сила?.. У него самого бывают сны и ощущения, которые разумом не объяснишь. Иногда, например, ему кажется, что и в трюках его есть что-то кабалистическое… Даже в любви Яшина сила необычайна…
В нем вдруг возникло теплое чувство к этой бабке, встававшей вместе с солнцем, жарившей, парившей, подметавшей и прислуживавшей гостям. В боковой комнатке у дверей висела жестяная коробка. Туда она опускала сбереженные грошики для раби Меира Чудотворца и для евреев, едущих умирать в землю Израиля. Будни в доме были полны субботой, праздником, ожиданием Мессии и грядущего мира. И так возясь всякий день, старуха, кивая головой, непрестанно шептала что-то бледными губами, словно знала истину, явную лишь тем, кто не бывает ослеплен мирскими соблазнами…
Каждый приезд в Варшаву бывал для Яши событием. Здесь он зарабатывал. Здесь жил его импресарио Мечислав Вольский. Здесь стояло на афишах его имя: «Первого июля начинаются представления в летнем театре „Альгамбра“. Знаменитый цирковой артист и гипнотизер Яша Мазур с новыми номерами, каковые вызовут восторг у почтеннейшей публики». На улице Фрета недалеко от Длугой у Яши была квартира. Даже Вороная и Сивая — Персть и Пыль — и те пошли резвей, когда завиднелась Варшава. Теперь их можно было не погонять. Проехав Пражский мост, повозка вкатилась в толчею домов, дворцов, омнибусов, экипажей, пролеток, магазинов, кофеен. Улицы пахли свежеиспеченным хлебом, кофеем, конским навозом, паровозными и фабричными дымами. Перед замком — резиденцией российского генерал- губернатора — играл военный оркестр. Происходила, наверно, какая-нибудь «gаlowка»,[9] ибо с каждого балкона свешивался российский флаг. Дамы уже ходили в соломенных шляпках с широкими полями, украшенных искусственными цветами и плодами. Молодые люди в соломенных канотье и светлых костюмах фланировали, покручивая тросточки. Сквозь галдеж и гомон долетали свистки и пыхтенье паровозов, лязг буферов. Поезда шли на Петербург, Москву, Вену, Берлин, Владивосток.
Когда настало отрезвление после катастрофы 1863 года, Польша вступила в эпоху «организованного труда». Заграница давала кредиты. Лодзь развивалась американскими темпами. В Варшаве убирали деревянные тротуары, затеяли канализацию, укладывали рельсы для конки, стали строить пятиэтажные дома и торговые пассажи. В театрах готовили к каждому сезону новые спектакли, комедии, оперы, концерты. Стали приезжать актеры и актрисы из Парижа, Петербурга, Рима и даже из далекой Америки. В витринах книжных лавок можно было видеть новейшие романы, научные труды, энциклопедии, лексиконы. Яша перевел дух. Хотя он и устал от долгой дороги, город тем не менее будоражил его. «Если здесь так, как же в Париже и Риме?» — думал он. Ему не терпелось броситься к Эмилии, но он не сделал этого. Не следовало являться к ней невыспавшимся, небритым, в мятой одежде. Да и сперва необходимо было повидать Вольского, которому Яша послал телеграмму из Люблина…
В Варшаве он давно не был, так как разъезжал по маленьким польским городишкам. В поездках он всегда опасался, что воры заберутся в варшавскую квартиру, где были его книги, старинные вещи, а также собрание афиш, газетных вырезок и критик. Слава Богу, он нашел двери запертыми на два крепких замка, а внутри все на месте. Разве что повсюду скопилась пыль, и воздух был застоявшийся. Магда тотчас принялась за уборку. Прикатил на извозчике Вольский — поляк с внешностью еврея, черноглазый, горбоносый и высоколобый, со съехавшим на сторону галстуком в виде банта. Он сообщил о множестве приглашений в русские и польские города. Подкручивая черный ус, Вольский говорил с пафосом человека, чьи заботы — слава других. Он уже расписал Яшины гастроли после выступлений в летнем театрике «Альгамбра». Однако было ясно, что хорохорится Вольский без особых на то причин. Яшей интересовалось только захолустье. Из Москвы, Киева или Петербурга предложений не поступало. В провинции же условия работы были плачевные. В Варшаве, впрочем, тоже ничего не поменялось к лучшему. Владелец «Альгамбры» поднять гонорар отказался. Хотя Яшу и захваливали, но последний заграничный клоун зарабатывал куда больше. В упорстве театральных владельцев была какая-то загадка. Доводы и заверения Вольского не помогали. Яша всегда оказывался к выплате среди последних. Эмилия права — пока Яша в Польше, его будут трактовать как заурядного штукаря.
Когда Вольский ушел, Яша решил отлежаться. Лошадьми занялся дворник, Магда кормила поселенных в одной из комнат обезьянку, попугая и ворону. Хотя с виду Магда и казалась усталой, она сразу затеяла
