каменную стену с башенками, но не красного кирпича, как Кремлевская, а светлого местного камня. За этой стеной, ясное дело, и находился Старый город с храмом царя Соломона. Но еще ближе располагалась другая, совсем не красивая, даже очень уродливая стена — длинная, тянущаяся поперек всего Иерусалима. Она состояла из бетонных заграждений, завалов и обломков разрушенных зданий, железных «рогаток», колючей проволоки.
— Так-то вот, братишка, — сказал Мойше. — Впервые, что ль, эту рану наблюдаешь? Ну, смотри, смотри, запоминай. Даст Б-г, и она зарубцуется.
Он вытащил из кармана брюк старенький портсигар с колхозницей в косынке на крышке, ловко достал из него сигаретку и, прикурив от сделанной из гильзы зажигалки, стал объяснять Вольке, что к чему, сигаретой указывая на повороты разделявшей город линии прекращения огня:
— Вот отсюда, от бывшего дворца британского наместника в Восточном Тальпиоте, она идет через Абу-Тор к Сионским воротам, видишь? А оттуда к Бейт-Танус, сюда к монастырю и дальше через пустырь Мандельбаума к дому Туржемана у Французского холма. Вот такие, брат, пироги.
Северное крыло монастыря и все соседние здания представляли собой груду обломков, из которой, словно мятые жестяные ведра на стройплощадке, торчали ржавые башни двух пустых танков.
— Иорданские, — объяснил Мойше. — Вот здесь-то они и завязли, после того как от их снарядов рухнула монастырская стена. И дальше уже мы им сунуться не позволили. Так шесть лет и стоят, ржавеют.
— Значит, в Старый город никак не попасть? — наконец понял Волька.
— Никак не попасть, Зеэвчик. Если ты, конечно, не птица.
Птицы кружили над монастырем и время от времени опускались на крышу. Были среди них и вороны, но та бородатая ворона, которую ждал Волька, прилетела только под вечер, когда лучи спускающегося на западе солнца позолотили стену Старого города.
— Ух, какая красота! Правда, Хоттабыч? — сказал Волька, когда ворона приняла привычный вид престарелого гражданина в полотняной пиджачной паре и шляпе-канотье. — Только грустно-то как…
— Грустно, грустно, о Волька ибн Алеша! — скорбно согласился старый джинн. — Я облетел весь город, побывал и на западной, и на восточной его половинах. И вот что я узнал, о халуц души моей…
И Хоттабыч с горечью поведал Вольке о том, что тот и раньше уже понял из разговора с бывшим партизаном Мойше. Поиски следов дорогого братца тоже не принесли старику никакого успеха.
— Сначала я решил, что мне невероятно повезло, — рассказывал он. — Едва очутившись в тени городских стен, я обнаружил, что имя Омара ибн Хоттаба носит площадь у священных ворот Баб Эль- Халиль. Там же аравийские бульбули сообщили мне, что нет больше храма Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими! Нет! Снесли, словно Хитров рынок. А на его месте высится мечеть, называемая мечетью Омара. Но, увы, о Волька, они тут же объяснили мне, что все это не имеет никакого отношения к моему бесценному брату. Какие-то никчемные шейхи, тьфу! — Хоттабыч в сердцах плюнул. — О, город могил и призраков! Потом я посетил многие районы по обе стороны разделительной линии, и то, что я увидел, не принесло отрады моей истерзанной душе.
— Хоттабыч, миленький, а ты мог бы сделать так, чтобы… чтобы, одним словом, объединить этот город и чтобы все при этом остались довольны? Ну, и ООН, и арабские, и еврейские трудящиеся?
— О благороднейший из отроков, твое золотое сердце диктует тебе эти слова! Но знай, что даже волшебство всех джиннов Магриба вместе взятых ничего не может изменить в проклятом международном положении на Ближнем Востоке! О, горе мне, Гассану Абдурахману! Сперва я думал, что нет ничего проще, что достаточно одного заклинания — и жители благословенного города больше не будут знать разделения и вражды. О, сколько волос вырвал я из своей бороды и сколько раз произнес «Тух-тибидох-тибидох!» Но все мои старания ни к чему не привели. Все было напрасно! Напрасно! Напрасно!
Волька с тревогой заметил, что старик не на шутку взбудоражен и ведет себя довольно странно. Глаза его горели, руки тряслись, в голосе появилась неприятная хрипота. Казалось, что у Хоттабыча сильно повысилась температура.
— Но теперь, о Волька ибн Алеша, я знаю, что делать. Если Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, заклял это место и не желает, чтобы две половинки города соединились, я наделю каждую из его частей теми «учреждениями», которых в ней не хватает. Разве это справедливо, что в восточной части, где проживают пришельцы из Аравии, нет достославной конторы, именуемой «А-сохнуф А-яудифь», в которой сострадательные и ответственные чиновники принимают сотни и тысячи нуждающихся в помощи пришельцев из дальних стран; нет благословенных земельных «Кераноф», ведающих возделыванием бесплодной пустыни и прочей угодной Аллаху работой; нет достойного восхищения стадиона «А-Поэль» для созерцания столь дорогих сердцу каждого гражданина футбольных матчей, нет милосердной больничной кассы «Келялифь», в стенах которой немощные и недужные получают помощь от квалифицированных лекарей; нет несущей этим засушливым местам влагу и гигиену водной компании «Мекороф»; и собрания мудрых и прозорливых законодателей, именуемого «Кенесеф Исраэль», и массы других, столь же прогрессивных отделов и ведомств?
На глазах старого джинна от сострадания плачевной доле лишенных социального прогресса приверженцев ислама выступили горючие слезы.
— Что же до иудейских кварталов, то скажу тебе, о светоч среднего общего образования, им не хватает величия и роскоши, которые пристали ближневосточной столице. Скажи мне, о Волька ибн Алеша, разве Шикун Овдим может сравниться с Багдадом времен Гаруна аль-Рашида?
Теперь его глаза горели в лучах заходящего солнца каким-то шальным пламенем.
— Хоттабыч, что ты задумал? — все больше пугаясь, спросил Волька.
Старый джинн уже тянулся к своей волшебной бороде.
— Я задумал? Что я задумал?! О да, прораб очей моих, я задумал кое-что и немедленно, за считанные секунды, приведу сей пятилетний план в исполнение! Да вырастет на этом пустынном месте мечеть имени Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба, прекраснейшее из всех чудес мира, превосходящее своим наружным великолепием ВДНХ, а внутренним убранством — саму станцию метро «Новослободская»!
И тут же на месте старого кладбища, где раньше Волька с Хоттабычем отдыхали среди исторических могил, выросло грандиозное и весьма аляповатое сооружение, увенчанное огромным хрустальным куполом и двумя невероятно длинными минаретами, облицованными пестрыми кафельными изразцами. Оно заняло так много места, что его фасад, украшенный алебастровой резьбой, вылез на проспект Георга Пятого, перегородив проезжую часть.
— Ага! А-а-ха-ха! — в восторге закричал Хоттабыч, потрясая в воздухе кулаками. — Старый джинн Гассан Абдурахман ибн Хоттаб еще кое на что способен! Да воссияет заря новой жизни в этом городе мертвых! А теперь я повелеваю, чтобы на месте старого кладбища за Львиными воротами выросло многоэтажное здание справедливейшего объединения всех трудящихся под названием «Хистадеруфь» и чтобы фасад его был украшен золотым панно, изображающим высадку нелегальных иудейских иммигрантов на берег Земли обетованной!
Внизу уже начинался переполох. Застрявшие на проспекте Георга Пятого машины отчаянно гудели, зевак становилось все больше, появилась полиция. На крыше ситуация тоже стала накаляться. Видя восторженную реакцию старика на происходящее, находившиеся там граждане подступились к нему, подозрительно спрашивая, неужели он одобряет появление мечети в самом центре еврейской столицы.
— Да, о почтеннейшие! Одобряю и приветствую. Более того, это я сам и никто иной совершил столь прекрасные и в высшей степени полезные преобразования.
— Не обращайте на него внимания, товарищи! — пытался спасти положение Волька. — У моего прадедушки просто приступ застарелой малярии, которой он заразился, осушая болота.
— Хоттабыч, немедленно вызывай ковер-самолет! Мы улетаем. И прекрати вести себя, как сумасшедший!
Ковер был тут же вызван, но ни на что большее старый джинн оказался совершенно не способен. Волька стоял на ковре обеими ногами, старик, как безумный, скакал по нему, но их самолет и не думал двигаться с места.
— Альте захен! Шатиах, шатиах![2] — совершенно обезумев, выкрикивал Хоттабыч, отчаянно размахивая руками, вместо того чтобы предпринять что-нибудь для их общего спасения. — Аватиах! Керах! О Волька, Альбарак моих очей! Я забыл все свои заклинания! О, горе
