Чужак

напряженно двигался во время ее частых переговоров по телефону, соединявшему их захолустье с Бруклином. Так же напористо и живо разговаривала она с разными агентами и торговцами, которые заезжали в ее летний пансион, чуя выгоду. Когда однажды один агент установил в ее доме ярко раскрашенную слот-машину[183] со множеством электрических лампочек, которые загорались всякий раз, когда выпадал главный приз ценой в квотер[184], а второй оставил в кредит жевательную резинку, сигареты, шоколад, журналы и пестрые рекламные плакаты в придачу — счастью Бетти не было границ. Она чувствовала себя так, будто теперь весь Вильямсбург был уже у нее в доме. Такой же счастливой была Люси. Только с мужчинами вышла незадача, с Шолемом и Беном.

Шолем Мельник ни за что не хотел приноравливаться к суетливой и шумной жизни, от которой он сбежал из города. Он не был вежлив с гостями. Он не только не встречал каждого гостя радостными приветствиями и прогнозом хорошей погоды, как учила его Бетти, но едва отвечал, когда с ним заговаривали. Он не хотел подвозить до ближайшего городка нетерпеливых мамаш, которые никак не могли усидеть на месте и все время желали ездить на распродажи. Коровы и куры были для него важнее гостей. Также он не хотел давать своих лошадей мальчикам и девочкам, которые мечтали научиться на них ездить. Бетти стоило большого труда загладить перед гостями дурное поведение мужа. Еще хуже дела обстояли с Беном. Он выгонял из хлева городских ребятишек, которым не терпелось увидеть, как он доит коров и моет им вымя, как чистит лошадей. Он не пускал мамаш в курятник за теплыми яйцами для их бейбис и даже избегал Люси с ее подружками. Девушки искали дружбы высокого черноволосого паренька с зелеными глазами. Им хотелось гулять с ним вечером в горах или танцевать под музыку из радио. Бен грубо отказывал им, за что Люси называла его horseradish. Единственным человеком, которого он подпускал к себе, была Опал, работавшая у Бетти на кухне. После тяжелого рабочего дня она заходила к нему в хлев, играла с кошками, которые держались рядом с коровами, и все время молчала, улыбаясь как слабоумная.

— Ты устала, Опал? — спрашивал ее Бен.

— О нет, — отвечала она и смеялась так, будто день тяжелой работы был самым веселым делом на свете.

Бетти стыдила Бена за то, что он груб с городскими девушками, красивыми, умными и образованными девушкам, и часами просиживает с глупой смешливой деревенской шиксой [185]. Еще больше попадало ее мужу за его плохие манеры, которые отпугивают людей от фермы. Как всегда, она приводила ему в пример других людей. В нормальных семьях мужья счастливы, когда их жены занимаются бизнесом и приносят в дом доход. В нормальных семьях мужья хозяек летних пансионов обхаживают гостей, вежливы с ними, здороваются с ними, рады выполнить пожелания и просьбы гостей и готовы даже выслушивать жалобы и упреки, потому что гость всегда прав. Шолем ничего не отвечал на вечные выговоры жены и убегал к своей работе, как когда-то убегал в Вильямсбурге на берег реки. За это Бетти стала его сторониться. Она даже перестала спать с ним на широкой двуспальной кровати, которую привезла из города.

— Ступай, ступай, отдохни лучше, — говорила она ему с притворной заботой, когда он ночью пробовал приблизиться к ней так нерешительно, как будто она была чужой женщиной, а не его женой.

Шолем уходил в сарай и бросался на сено, чтобы поспать несколько часов, которые он мог сэкономить для отдыха. Лежа на сене, он слышал смех горожан, которые ни о какой ночи знать не знали. Громче всех смеялись Люси и Бетти.

Когда на второй год еще больше Беттиных приятельниц из Бруклина стало приезжать в Оуквиль на лето и Бетти уже не знала, как ей управиться без опытного метрдотеля, она уехала на несколько дней в Бруклин и нашла человека, на которого могла положиться.

На этот раз она не позвонила Шолему, чтобы он встретил ее с машиной на стейшон. Метрдотель, которого она нашла в городе, привез ее на своем автомобиле, славно выкрашенном в кричащий желтый цвет. На заднем сиденье лежала куча свертков с вещами, купленными Бетти, и чемоданы водителя, а также его саксофон и барабан, упакованные в светлые холщовые чехлы. Ни на мгновенье не выпуская сигарету изо рта, метрдотель всю дорогу расхваливал себя и многочисленные пансионы — летом в горах, зимой во Флориде, — в которых ему приходилось работать. Бетти, в свою очередь, загодя рассказала ему о своем маленьком летнем пансионе, чтобы, увидев его, он не был слишком разочарован. Метрдотель ловко вел одной рукой свою желтую машину по опасной дороге с крутыми поворотами, а другой рукой разглаживал тонкие каштановые усики, протянувшиеся двумя ниточками над его верхней губой.

— Летом я предпочитаю работать в маленьких пансионах, — успокоил он Бетти с великодушной снисходительностью, — к тому же вы мне понравились, миссис Мельник, с первого взгляда.

Бетти кокетливо погрозила пухленьким пальчиком перед носом молодого человека.

— Вы слишком торопитесь, мистер, — сказала она ему, смеясь.

— Я все делаю быстро, — ответил человек с тонкими усиками и резко повернул, накренив машину набок, — и зовите меня Гарольд… Так меня зовут все…

С той же быстротой и ловкостью он, едва приехав, освоился на ферме, как будто давно был там своим человеком. Не успела еще Бетти рассказать своему мужу, кого она привезла из города, как незнакомец сам остановил фермера Мельника и рассказал ему о себе.

— Зовите меня Гарольд, — сказал он, — и занесите в дом свертки вашей жены и мои саксофон и барабан.

Он сказал это с такой уверенностью и самоочевидностью, как будто перетаскивание свертков было чем-то таким, до чего он ни разу в жизни не опускался. Шолем Мельник послушался его.

Так же уверенно и повелительно незнакомец стал распоряжаться на кухне. Он был повсюду, дым его вечной сигареты, которая словно была приклеена к его нижней губе, чувствовался везде. Он сноровисто приводил в порядок столики в столовой, гарнировал ломтики грейпфрута вишенками, живописно раскладывал зелень на тарелках. Затем, как актер, который быстро меняет свои наряды, он в одну минуту сбрасывал с себя свой городской костюм и надевал официантскую униформу винного цвета, украшенную желтыми пуговицами, галунами и лампасами. Не шагая, а порхая, он проскальзывал в маленькую столовую и галантно представлялся гостям, сидящим за столиками.

— Зовите меня Гарольд, леди, — просил он женщин, которые, все как одна, были в восторге от этого гибкого, улыбчивого и пританцовывающего типа.

Насколько ловко, почти жонглируя, он разносил тарелки, настолько же ловко делал комплименты дамам за столиками. В минуту запоминал все имена. Затем мгновенно перевоплощался из официанта в героя водевиля. Как по волшебству, у него вырастали очки на покрасневшем носу, который вдруг становился в два раза длиннее. В этом новом облике он перепархивал к саксофону и барабану и начинал наяривать на двух инструментах сразу. Его руки с великим проворством перелетали от саксофона к барабану и обратно. Не только дети, но и взрослые были вне себя от восторга. Дамы теряли голову, когда этот тип начинал петь куплетики, сальные куплетики о старичках и молоденьких дамочках, о пожилых боссах и их секретаршах-блондинках. Посреди пения он подлетал к первой попавшейся даме и приглашал ее на танец. Публика громко аплодировала:

— Браво, Гарольд, браво!

Гарольд приглашал одну женщину за другой. Он танцевал даже с маленькими девочками. Дольше всех он кружился в танго со своей хозяйкой. Выделывая всевозможные безумные фигуры, заставляя Бетти повторять за ним все его неистовства и неожиданные выкрутасы, он при этом так ловко делал ей комплименты, что его слова были слышны только той, кому они предназначались, как будто их произносил чревовещатель. Бетти, как раньше, смеясь, предостерегала его от излишней торопливости. Партнер пропускал ее предостережения мимо ушей.

— Зови меня Гарольд, — говорил он, — а я буду звать тебя Бетти-бьюти[186].

Никто не успел оглянуться, как новый человек стал хозяином пансиона. Он все заполнил собой. Он, как говорится, вырастал там, где его не сеяли. Он отдавал распоряжения работникам и помогал при закупках. Он играл в карты с мамашами и развлекал их детей фокусами, превращая два носовых платка в один и вертя, но не проливая при этом ни капли, стакан с водой на кончике пальца. Он в любое время