Аристотель, природа ни в чем не достигает совершенства. Три поколения понадобилось ей, чтобы замесить нечто большое, настолько большое, что даже не хватило теста. Истинно говорю, не хватило, ибо коли вдуматься, то и у этого исполина было уязвимое место в самом nodus vitalis, сиречь узле жизни. Такое же уязвимое, как у великого деда Фредрика Третьего в Дании – родственное сходство, заметьте! Властный был господин, хитрый и суеверный, в одно и то же время сильный и слабый, мудрый и недальновидный. А вот наш герой: на людях храбрый, как лев, но придет беда – и он ночью не может спать один! Ищет, кто бы приласкал, а нет никого – на худой конец хоть к старику Питеру под бок заберется; потом – молитвы читать… И подумать только: другими распоряжался как хотел, а с собой справиться не мог. Разве это сила – позволил москвитянину хозяйничать в Прибалтике, а сам тем временем едва не сгубил и себя и нас в Польше? [4] Нет, то были tetanus, сиречь судороги… И в Турции то же. Чего ради мы туда полезли?… Слабость, сударь, слабость! А когда он не посмел возвратиться в Стокгольм? Трусость, самая настоящая трусость, она его и сгубила. Да еще то, что он все возложил на Герца… А уж тому теперь не сладко придется – за все отдуваться! Да, слабость, и изрядная!
– И все же он был герой, разрази меня гром! – воскликнул лейтенант, не в силах больше сдерживаться.
– Герой – на поле брани! Ganz recht [5], лейтенант Карлберг. Может статься, он был больше генералом, чем солдатом, – в этом я не разбираюсь. Его достоинства мы, пожалуй, знали, а на пороки до сего времени закрывали глаза, вот и потолкуем о них ныне, когда нас никто не слышит; ибо, хоть я и потрошу трупы, восхвалять их я не намерен. Итак, я говорил, что в нем какая-то слабость. Вырождение всегда дает себя знать, когда угасает род. Разве не общеизвестно, что отец его испытывал отвращение к законной супруге! Вот и сказалось на потомстве. Весь потенциал отца, и даже с лишком, на нашего короля ушел. Правда, сестра его, Хедвиг София, сочеталась браком, но ведь уродом на свет явилась, да, да, ибо в ее сложении есть изъян, пусть маленький, а все же изъян. Вам-то это, может, и неизвестно, но ведь у нее раздвоены большие пальцы. И сына она родила хилого, с пороком речи; говорили даже, он все равно что немой. А наша милостивая государыня Ульрика-Элеонора [6]? Unter uns [7], она не наделена тем обилием духовных качеств, коего обычно ожидаешь у столь выдающихся особ…
– Превосходно сказано!
– Одним словом, если ко всему еще присовокупить упорное нежелание нашего милостивого господина и короля даровать стране наследника престола, то и выходит, что некая таинственная сила позаботилась о том, чтобы пришел конец этому роду. Природа исполнила свое и утомилась. Ей надоели Карлы – и Карлов не стало!… Нет, никак не скажешь, что природа в лице нашего милостивого господина и короля создала шедевр! Крупно, да грубовато! Никакого изящества. Подумать только, рука, что столь уверенно орудовала шпагой, не могла вести легкое перышко по гладкой бумаге… Тут механизм отказывал, перо спотыкалось и ковыляло так, будто при виде белого поля государю вдруг делалось дурно. Он и сам жаловался, что от писания у него кружится голова. Да разве только в руке дело? А мысли? Им бы шагать стройными колоннами, а они подставляли друг другу ножку и наступали на пятки… Читал я однажды его письмо сестре, кое он просил меня выправить, так слова будто в кучу свалены и перепутаны, будто взял и вывалил из мозгов… что попало – без всякого лада и склада, а уж об изяществе и речи нет! А его нелюбовь к чистым чулкам… Тьфу! Свинья свиньей, уж нам-то ведомо, и хватит об этом.
– Черт дери, что за мелочность, лейб-медик! Вот уж никогда от вас не ждал, – перебил лейтенант и бросил взгляд на свои рваные сапоги. – Раздвоенные пальцы, грязные чулки – при чем это тут?!
– Tres bien [8], лейтенант Карлберг, я, собственно, обращался не к вам, ибо тогда я, благодаря моей несравненной способности опускаться до уровня собеседника, говорил бы иначе… Будем драться, если пожелаете, но завтра, а не нынче ночью! Я вас обидел несправедливым подозрением, будто вы человек, способный оценить красоту и привлекательность жизненных мелочей, и мне в полудремоте чудилось, что мелкие штрихи могут нанести ущерб лишь той картине, коя лишена ярких красок. («Не дошло до него, не дошло!» – шепнул про себя лейб-медик.) Но коли вам угодно, я поведаю о крупных пороках нашего героя, ибо сегодня ночью я должен говорить, должен выговориться, изгнать духа, столько лет угнетавшего меня, высказать то, о чем долго, очень долго размышлял втайне, ибо не смел думать вслух, изгнать духа, который – именно потому, что мы не смели говорить, – так и не узнал, каков он… А коли вы и после того пожелаете завтра драться со мной – я к вашим услугам! Я был под Полтавой, я участвовал во многих славных делах, еще когда вас не было на свете. И ни одного часа, с тех самых пор, как я в одна тысяча семьсот третьем году попал на королевскую службу, моя душа не принадлежала мне, нет, она была собственностью самодержца, как и моя служба, мой хлеб, моя жизнь. Вот почему я ныне чувствую себя так, словно вышел на волю из глухого каземата, я вновь дышу, я обрел старого друга – свое сокровенное я, что таилось подо мхом, под снегом, под камнями. Я любил этого человека, как пес любит своего господина, который дал ему кров и пищу, и я его ненавидел, как пес – господина, коему подчинил свою волю и отдал свою свободу. Так выслушайте же мои мысли о великом человеке… Мы будем драться завтра, лейтенант Карлберг, но не нынче ночью! Да не робейте так, это всего лишь крысы пляшут в каморке!
– Видите ли, – начал лейб-медик свою страстную речь, – иной великий человек что свеча: поставь ее на высокий стол – и все увидят ее пламя, убери под стол – и света не будет, хоть бы она горела так же ярко, как прежде. Другими словами: посади на трон осла, и он – если только это не самый паршивый осел – окажется выдающейся личностью. Bien! Редкие правители были столь невежественны, сколь наш покойный король. Он мало что знал о государственном правлении и устройстве общества и ровно ничего – о своем времени и тайных могущественных силах, кои творят историю. Вся жизнь его была цепью ошибок, промахов, нелепостей…
– Да, черт дери, завтра мы будем драться, лейб-медик Нойман! – перебил его лейтенант. – А теперь продолжайте, вы очень забавны, разрази меня гром.
– Но этому, как всему на свете, можно найти причины, и, перечисляя их, я невольно начну его оправдывать!… Я из немцев, немцем был и наш король, ибо он из Пфальцской династии, а она никогда не была шведской. Одна его бабка – Гедвига Элеонора Гольштейн-Готторпская, другая – София Амалия Брауншвейг-Люнебургская, а мать его, Ульрика-Элеонора, была дочерью упомянутой Софии и ольденбуржца Фредрика Третьего.
– Тысяча чертей и одна ведьма! Как – Карл Двенадцатый был немец?
– Это уж точно, так же точно, как то, что сам основатель рода Иоганн Казимир был женат на дочери Карла Девятого, Марии Пфальцской. Конечно, лейтенант Карлберг, недаром говорят, что за семенами надо идти к соседу, но Ольденбурги и Пфальцы сами были не лучшей породы. К тому же случается, когда семена берешь издалека, урожай забивает сорняк, ибо не лучшие снаряжаются в самый дальний путь. Густав Первый [9] начал с Катарины Саксен-Лауэнбургской и был награжден придурковатым Эриком, когда же он подарил своим вниманием свой род и взял жену из Лейонхувудов, то на свет явились десять проворных молодцов и девиц, и никто не сетовал на гражданские войны и кумовство. Но отдадим справедливость нашему герою: было в его повадках и немало шведского. Небось лейтенант не знает, что отличает шведа. Так слушайте. Когда племена еще только кочевали по свету в поисках лучших земель и началась драка из-за долин и морских берегов – короче, из-за наиболее благодатных краев, – самые слабые были оттеснены на север, а все лакомые кусочки достались наиболее одаренным. Одним словом, чем дальше на север, тем паршивей народ. Подобно тому, как наш земной шар ведает лишь один
