ко мне: – Мы с ней поссорились, и, представьте себе, из-за вас!
Сперва я от этого заявления лишился дара речи, но потом все же сказал:
– Извольте объяснить, баронесса, что это значит?
– Никаких объяснений! – ответили мне все хором.
– Жаль, – возразил я, – потому что мне кажется, что мы все слишком долго молчали.
Возникло тягостное чувство неловкости, я попрощался и ушел.
«Поссорились из-за меня, – твердил я себе, перебирая в памяти события последних дней. – Что бы это могло значить?» Уж не наивное ли это признание? Если две женщины ссорятся из-за мужчины, то можно не сомневаться, что они ревнуют его друг к другу! Но тогда баронесса просто сошла с ума. Зачем же выдавать себя так безрассудно! Нет, это невозможно. Значит, за этим таится что-то другое!
«Что же все-таки происходит в этом доме?» – не уставал спрашивать я сам себя, вновь и вновь мысленно возвращаясь к сцене за роялем, которая так ужаснула меня в тот вечер, хотя не берусь Утверждать, что она была непристойной, настолько неправдоподобным показалось мне то, что я подглядел.
Сцены ревности, к месту и не к месту, страхи, высказанные старой матерью, бред баронессы, навеянный пьянящим весенним ветром, – все это смешивалось и бродило в моем мозгу, и после бессонной ночи я принял еще одно решение, на сей раз окончательное, – бежать отсюда без оглядки, иначе всем не миновать непоправимых бед. Поэтому я встал рано утром, чтобы сочинить письмо, разумное, искреннее, исполненное глубокого уважения да к тому же изысканное по форме. Я рассуждал о том, как опасно злоупотреблять дружбой, что-то объяснял, ничего не объясняя, молил об отпущении моих грехов, обвинял себя в том, что посеял раздор между родственниками, – короче, одному богу известно, что я там плел.
И вот что за этим воспоследовало: едва я вышел в полдень из библиотеки, как повстречал баронессу. Она остановила меня посредине Северного моста, заговорила со мной, потом увлекла в аллею, что за площадью Карла XII, и чуть ли не со слезами на глазах принялась умолять не покидать их, дружить с ними, как прежде, и не требовать никаких объяснений. О боже, как она была прекрасна в тот день! Но я любил ее слишком возвышенно, чтобы причинить ей зло.
– Уходите. Нам нельзя стоять здесь вместе, вы погубите свою репутацию, – твердо сказал я, косясь на прохожих, которые не без любопытства глядели на нас. – Ступайте домой, немедленно, не то я буду вынужден прогнать вас.
Она глубоко заглянула мне в глаза с таким несчастным видом, что я еле удержался, чтобы не упасть на колени и не целовать ей ноги, моля о прощении.
Но вместо этого я повернулся к ней спиной и пошел прочь по боковой дорожке.
Пообедав, я поднялся к себе в мансарду с чистой совестью, но с растерзанным сердцем. О, как эта женщина умела пронзать взглядом мужчину!
Короткий дневной сон несколько приободрил меня. Я кинул взгляд на висящий на стене календарь. 13 марта! «Beware the ides of March!» [16], – слышал я. «Берегись 13 марта!» Знаменитые слова, процитированные в «Юлии Цезаре» Шекспира, звучали у меня в ушах, когда горничная принесла мне записку от барона.
Он настойчиво просил меня провести этот вечер у них, поскольку баронессе нездоровилось, а Матильда уходила в гости.
Будучи не в силах бороться с искушением, я отправился к ним. Баронесса выглядела ужасно, как говорится, краше в гроб кладут. Она поднялась мне навстречу, схватила обе мои руки, прижала их к своей груди и принялась горячо благодарить меня за мое великодушие, за то, что я не лишаю их друга, брата – по недоразумению, из-за пустяков, чепухи.
– Она сошла с ума, – сказал, усмехнувшись, барон, высвобождая меня из ее объятий.
– Да, я сошла с ума от радости, что к нам пришел наш милый дружок, который собирался покинуть нас навсегда.
И она зарыдала.
– Ей было по-настоящему плохо весь день, – сказал барон, как бы извиняясь. Он был явно смущен этой душераздирающей сценой.
Бедняжка и вправду была не в себе. Ее огромные глаза, занимавшие, казалось, половину лица, пылали темным пламенем, а щеки имели зеленоватый оттенок, так она была бледна. Глядеть на нее было настоящей пыткой. К тому же она беспрерывно кашляла, как легочная больная, и кашель этот нещадно сотрясал все ее хрупкое тело.
Неожиданно появились дядя и отец барона, и тогда решили затопить камин и сумерничать, не зажигая ламп. Мужчины тут же вступили в политический спор, а баронесса села подле меня.
Я видел, как в полутьме блестят ее глаза, и чувствовал флюиды, которые излучало ее тело, она вся пылала после своего истерического припадка. Платье ее касалось моих брюк, она наклонилась к моему плечу, чтобы сказать мне на ухо слова, не предназначенные для других.
– Вы верите в любовь? – шепотом спросила она меня ни с того ни с сего.
– Нет! – жестко ответил я, словно ударил ее по лицу, и встал, чтобы пересесть на другое место.
«Да она же бешеная, настоящая нимфоманка!» – сказал я себе и, боясь, что она какой-нибудь глупой выходкой опозорит себя, предложил зажечь свет.
Во время ужина дядя и отец за глаза наперебой расхваливали Матильду, высоко отзываясь о ее умении вести дом, о ее талантах в рукоделии. Молодой барон, успевший к тому времени опорожнить не один стакан пунша, просто вошел в раж, восторгаясь кузиной, и с пьяными слезами на глазах принялся сетовать по поводу того, как скверно обращались с малюткой в отчем доме. Когда же его горестные излияния достигли апогея, он вдруг вынул из кармана часы и вскочил с места, как человек, которого призывает долг.
– О, господа! – воскликнул он. – Извините меня, но я обещал Матильдочке зайти за ней… Только не расходитесь, пожалуйста, до моего прихода. Я вернусь через час…
Барон-отец попытался было его остановить, но хитрец отвечал лишь междометиями и, сославшись на данное им слово, поспешил уйти. Так что мне ничего не оставалось, как ждать его возвращения.
Минут пятнадцать мы еще сидели за столом, потом перешли в гостиную. Но тут старики, испытывая, видимо, потребность поговорить наедине, удалились в комнату дяди, совсем недавно отведенную ему в доме племянника.
Проклиная судьбу, все-таки загнавшую меня в западню, которой я так тщательно избегал, я заточил свое трепещущее сердце в непробиваемую броню и, чтобы избежать чувствительных сцен, принял вид этакого наглого вертопраха.
Прислонившись спиной к камину, спокойный, холодный, неприступный, я курил сигару и ждал, что будет дальше.
И вот баронесса заговорила:
– Почему вы меня ненавидите?
– Я вас вовсе не ненавижу.
– Тогда вспомните, как вы обошлись со мной сегодня утром!
– Замолчите!
Мое невероятно грубое поведение, не вызванное, собственно, никакой разумной причиной, было, конечно, неосторожностью. Я был тотчас разгадан баронессой, и минуту спустя все было сказано.
– Вы хотели бежать от меня, – сказала она. – А знаете ли вы, что именно побудило меня тогда уехать в Пе-де-Сент-Мари?
– Я, наверное, не ошибусь, предположив, что та же причина заставила меня решиться на поездку в Париж, – ответил я после минутного раздумья.
– Тогда все ясно! – воскликнула она.
– Ну и что теперь?
Я ожидал сцены, но баронесса не теряла спокойствия и лишь глядела на меня с умилением. Мне надлежало прервать молчание.
– Теперь, когда вы выманили у меня мой секрет, благоволите меня выслушать. Если вы хотите, чтобы я продолжал бывать в вашем доме, причем, заметьте, весьма редко, то будьте благоразумны. Моя любовь к вам столь возвышенна, что я мог бы жить рядом с вами, не испытывая других желаний, кроме как видеть вас. В тот миг, когда вы забудете о своем долге, когда вы случайным жестом или даже выражением лица
