истинную природу теста и уяснить, почему его испытывают таким образом.
Прошло несколько дней. Данло гулял по берегу, высматривая на песке следы животных, пятна крови (и даже отпечатки ног человека по имени Малаклипс), и начинал задумываться: быть может, теперь Твердь хочет проверить, как долго он способен выносить одиночество? Ему нравилось жить наедине с черепахами и белыми чайками, но общество людей он тоже любил. Здесь некому было назвать его по имени, некому напомнить, что он пилот Ордена, который когда-то пил кофе с корицей в невернёсских кафе, в компании таких же мечтающих о звездах кадетов, – ив нем стало развиваться довольно странное отношение к самому себе.
Во многих смыслах это было более глубокое и верное отношение, подтверждаемое только крйкаТчи чаек и ритмичными ударами океана о берег. Пару раз, стоя в воде у прибрежных камней, он чувствовал, что вот- вот вспомнит, кто он на самом деле. Как будто океан смывал с него личность, растворяя его заботы, его эмоции, его идеалы, самый его взгляд на себя как на человека и на мужчину. Ветер развевал его волосы, соленые брызги жалили глаза, и внутри у него открывался странный новый мир.
В таком состоянии он охотно забывал свою ненависть к Хануману ли Тошу, искалечившему душу Тамары, но у него бывали и другие состояния. Часто, устремив взгляд к синему горизонту, он боялся, что забудет свою клятву найти планету Таннахилл или хуже того – свое обещание спасти алалоев от убивающего их вируса. Такие мысли сразу возвращали его в мир целей и планов, в мир черного шелка, легких кораблей и мерцающих под звездами каменных соборов. Он вспоминал свою жгучую потребность участия в главном деле человеческой расы. Он вспоминал, что люди нуждаются не только в неизведанном, но и друг в друге – иначе они не были бы людьми.
Однажды, вернувшись с долгой прогулки на север, в глубь материка, Данло обнаружил, что он больше не один. В сумерках он, как уже привык, вошел в дом, снял сапоги и дотронулся до второго снизу камня в дверном проеме. Этот белый гранит с вкраплениями черной слюды и тонкими трещинками напоминал ему один из священных камней, стоявших у вхо'да в его родную пещеру. В этот миг он понял, что в доме кто-то есть. Прихожая с голыми стенами и красным ковром на полу выглядела точно такой же, как всегда, но Данло чувствовал легкую перемену в воздухе – возможно, тепло чужого дыхания, шедшее откуда-то изнутри. Быстрыми шагами он прошел мимо пустой кухни, пустой чайной комнаты и каминной в медитационную – и там, в дорожном плаще из летнемирского шелка, у выходящего на море окна стояла единственная женщина, которую он любил в своей жизни.
– Тамара! – вскрикнул он. – Не может быть!
В сумерках, в комнате с погасшим камином, он не сразу уверился, что это она. Но когда она повернулась к нему и он увидел ее прекрасные темные глаза, у него перехватило дыхание.
Эта таинственная женщина не могла быть никем иным, кроме Тамары. У нее был такой же крупный нос и улыбчивый рот. У нее были длинные золотистые Тамарины волосы, и высокие скулы, и гладкий лоб, и маленькие уши. Данло хорошо помнил эти чувственные красные губы и крепкую шею.
Она поманила его к себе, и он сразу припомнил ее струящиеся жесты, которыми она, как куртизанка, владела в совершенстве. Он всегда любил смотреть, как она движется, любил ее длинные гибкие руки и ноги. Она ступила ему навстречу с почти чрезмерной легкостью, с грацией тигрицы. Данло с немалой долей иронии вспомнил, что всегда находил в ней сходство со снежными тиграми своей родины: та же импульсивность, игривость и первобытная сила жизни. Он вспомнил ее редкостную женскую силу, и ему до боли захотелось вновь ощутить шелковый охват и нетерпеливый зов ее тела.
Он двинулся, чтобы обнять ее, а она двинулась к нему. После их горестной последней встречи, разлучившей их души, он боялся прикоснуться к ней, а она явно боялась прикоснуться к нему. Но долю мгновения спустя они уже сжимали друг друга в объятиях, крепко, до боли, обдавая лица друг друга своим дыханием. Он целовал ее в лоб и в глаза, а она целовала его.
Вопреки ненависти и отчаянию, вопреки световым годам космических расстояний, вопреки горькой памяти, жгущей его мозг, для него наконец-то настал день поцелуев, ласк и других чудес.
– Тамара, Тамара. – Он гладил ее лицо, трогая виски, глаза, щеки, пульсирующую артерию на шее. Она стояла не двигаясь, почти как статуя, а он бегал вокруг нее, и охватывал рукой ее затылок, и ласкал ее волосы, и заглядывал ей в глаза, как будто никак не мог поверить, что это в самом деле она.
– Данло, – ответила наконец она памятным ему, тихим и сладостным голосом. Она откинулась назад, чтобы посмотреть на него, и улыбнулась. У нее была чудесная улыбка, широкая, сияющая и открытая – разве что чуточку гордая. К удивлению Данло, испытания, которым она подверглась, явно не укротили ее гордыни и не изменили ни глубинной ее сущности, ни даже внешней веселости. Она осталась такой же, как при первой их встрече: милой, теплой и полной жизни.
– Я… не видел тебя, – сказал он. – Я должен был увидеть тебя у окна, когда шел по берегу.
– Да ведь здесь темно. Через стекло ты ничего не мог разглядеть.
– Я даже и не смотрел на дом.
– А зачем? Ведь ты не ясновидящий.
– У нас была шутка, что мы – точно два магнита, которые всегда чувствуют друг друга, – улыбнулся он.
– Да? Ну конечно – и ты еще говорил, что вместе мы образуем нечто завершенное. Космическое поле любви и радости наподобие магнитного – я его южный полюс, а ты северный. Ты самый большой романтик из всех, кого я знала.
Данло, держа ее руки в своих, посмотрел ей в глаза.
– Ты это помнишь?
Она с улыбкой кивнула.
– Мне так много надо тебе рассказать. Со мной столько всего произошло…
– Но как ты здесь оказалась? В этом доме, на этой планете… как это возможно?
– Постой немножко. Здесь так холодно – давай сначала зажжем огонь. Не выношу холода.
Пока Данло закладывал дрова в камин, Тамара отправилась на кухню готовить чай. Она, разумеется, хорошо знала дом – куда лучше, чем он. Вскоре она уже вернулась, неся на подносе чайник, вазочку с медом, серебряные чайные ложки и две голубые чашки. Она поставила поднос на пол перед камином и положила рядом две подушки. Комната нагревалась быстро. Тамара, скинув плащ, села на подушку и пригласила Данло сделать то же самое. Сидя вот так, напротив, боком к огню, они могли вдоволь смотреть друг на друга.
– О моем отлете из Невернеса ты знаешь, – начала она и примолкла – то ли от неуверенности, то ли соображая, что ему рассказывать, а что нет. – После нашего последнего вечера я не могла больше оставаться в городе, где жило столько воспоминаний – и где я лишилась самых важных из них. Сказать правду, я, наверно, просто боялась где-нибудь тебя встретить – на улице, или в кафе за тарелкой курмаша, или даже на катке. Прости, Данло. Ты знаешь, почему это так пугало меня. Ты так много значил для меня в моей прошлой жизни, до того, как лихорадка выжгла мне память, но эта жизнь ушла безвозвратно, и нужно было начинать новую. Нужно было построить себе новую жизнь – где-нибудь подальше от Невернеса. Иногда, сознавая, что я потеряла, лишившись тебя, я хотела умереть – но жить мне, должно быть, хотелось еще больше. Любить и жить, жить, жить, пока я снова не стану собой. Не то чтобы я надеялась вернуть свою память – на это я не надеялась никогда. Но рассудок, душа – дело иное. Я должна была вспомнить, кто я на самом деле. Я боялась, что и душу утратила вместе с памятью, понимаешь? И я отправилась искать ее. Я знаю, это звучит очень романтично и очень тщеславно. Ведь душу нельзя потерять. Она всегда на месте, если заглянуть достаточно глубоко. И любовь тоже, и жизнь. Даже память – она всегда на месте, всегда ждет, как жемчуг в темном ящике комода. Ты в итоге оказался прав, и мастер мнемоники тоже. Странно, что мне пришлось покинуть Невернес, чтобы убедиться в этом. Еще страннее, что жизнь привела меня через полгалактики сюда, к тебе. Я не думала, что увижу тебя снова, не думала, что снова тебя полюблю. Я не смела на это надеяться. Но любить, любить и быть любимыми – для этого мы и рождаемся, правда? Я по крайней мере родилась для этого, Данло, и никогда не сомневалась в этом по-настоящему.
Тамара разлила по чашкам золотой мятный чай. Данло слушал ее, не прерывая, он не стал поправлять ее даже тогда, когда она приписала утрату своей памяти катавской лихорадке. Он так и не рассказал ей о своем открытии, не стал говорить, что ее память в действительности уничтожил Хануман ли Тош, а не искусственно созданный вирус с Катавы, – и сейчас тоже решил не рассказывать. Сейчас не его очередь, а Тамарьь Сидя молча на своей подушке, он пил сладкий чай из голубой чашки и слушал, как Тамара
