Ничего, привык.
Выслушав эту страшную историю, Хлебоедов вдруг сделал открытие, что у Феофила советских документов нет, переписи он избежал, в выборах участия не принимал, воспитательной работе не подвергался и, вполне возможно, что остался кулаком-мироедом.
— Две коровы у него, — сказал он. — И теленок вот. Коза. А налогов не плотит… — Глаза его вдруг расширились. — Раз теленок есть, значит, и бык у него где-то там спрятан!
— Есть бык, это точно, — уныло признался комендант. — Он, верно, на той стороне пасется.
— Ну, голубчик, и порядочки у тебя, — зловеще сказал Хлебоедов. — Знал я, чувствовал, что ты саботажник и очковтиратель, но такого даже от тебя не ожидал. Чтобы ты кулака укрывал, мироеда…
Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл:
— Святой девой Марией… Двенадцатью первоапостолами… На евангелии клянусь и на конституции…
Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью, посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку и начал неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая грязная коза следовала за ним, как собачонка. Феофил подошел к нам, опустился в вольтеровское кресло, задумчиво подпер подбородок костлявой коричневой рукой, а коза села рядом и уставилась на нас желтыми бесовскими глазами.
— Люди как люди, — сказал Феофил. — Удивительно.
Коза отбросила за спину тяжелую золотую косу, обвела нас взглядом и выбрала Хлебоедова.
— Это вот Хлебоедов, — сказал она. — Рудольф Архипович, родился в девятьсот шестнадцатом, в Хохломе, имя родители почерпнули из великосветского романа, по образованию школьник восьмого класса, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного…
— Иес, — сказал Хлебоедов, стыдливо хихикнув. — Натюрлих. Яволь.
— …Профессии как таковой не имеет — руководитель. В настоящее время — руководитель- общественник. За границей был: в Италии, во Франции, в обеих Германиях, в Венгрии, в Англии… и так далее, всего в сорока двух странах. Отличительная черта характера — высокая социальная живучесть и приспособляемость, основанные на принципиальной глупости и на неизменном стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов.
— Так, — сказал Феофил. — Можете что-нибудь к этому добавить, Рудольф Архипович?
— Никак нет! — весело сказал Хлебоедов. — Разве что вот орто… доке, ортодо…ксальный… Не совсем ясно!
— Быть ортодоксальнее ортодоксов значит примерно следующее, — сказала коза. — Если начальство недовольно каким-нибудь ученым, вы объявляете себя врагом науки вообще. Если начальство недовольно каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за пределами страны. Понятно?
— Так точно! — сказал Хлебоедов. — Иначе нельзя. Образование у нас больно маленькое. Иначе, того и гляди, промахнешься.
— Крал? — небрежно спросил Феофил.
— Нет, — сказала коза. — Подбирал, что с возу упало.
— Убивал?
— Ну что вы, — засмеялась коза. — Лично — никогда.
— Расскажите что-нибудь, — сказал Феофил Хлебоедову.
— Ошибки были, — быстро сказал Хлебоедов. — Люди не ангелы. И на старуху бывает проруха. Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Кто не ошибается, то не ест… то есть, не работает…
— Понял, понял, — сказал Феофил. — Будете еще ошибаться?
— Ни-ког-да! — твердо сказал Хлебоедов.
Феофил покивал.
— Что от него останется на земле? — спросил он козу.
— Дети, — сказала коза. — Двое законных, трое незаконных. Фамилия в телефонной книге… — Прекрасное ее лицо напряглось, словно она всматривалась в даль. — Нет. Больше ничего.
— Нам много не надо, — обиженно сказал Хлебоедов. — А что касается незаконных детей, то это как вышло? Едешь, бывало, в командировку…
— Благодарю вас, — сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса. — А этот приятный мужчина?
— Это Фарфуркис, — сказала коза. — По имени и отчеству никогда никем не был называем. Родился в девятьсот двадцатом в Таганроге, образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарем, по профессии лектор, имеет степень кандидата исторических наук, тема диссертации — «Профсоюзная организация мыловаренного завода имени Ньютона в период 1934–1941 годы». За границей не был и не рвется. Отличительная черта характера — осторожность и предупредительность, иногда сопряженные с риском навлечь на себя недовольство начальства, но всегда рассчитанные на благодарность от начальства впоследствии…
— Это не совсем так, — мягко возразил Фарфуркис — Вы несколько подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя обязанность — указывать вышестоящим юридические рамки их компетенции.
— А если они выходят за эти рамки? — спросил Феофил.
— Видите ли, — сказал Фарфуркис, — чувствуется, что вы не юрист. Нет ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно указать, но их нельзя перейти.
— Как вы насчет лжесвидетельствования? — спросил Феофил.
— Боюсь, что этот термин несколько устарел, — сказал Фарфуркис, — мы им не пользуемся.
— Как у него насчет лжесвидетельствования? — спросил Феофил козу.
— Никогда, — сказала коза. — Он всегда свято верит в то, о чем свидетельствует.
— Действительно, что такое ложь? — сказал Фарфуркис — Ложь — это отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в условиях нашей невероятно усложнившейся действительности говорить о факте? Факт есть явление или деяние, засвидетельствованное очевидцами, но очевидцы могут быть пристрастны, корыстны или просто невежественны. Факт есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах, но документы могут быть подделаны. Наконец, факт есть деяние или явление, фиксируемое лично мною, но мои чувства могут быть притуплены или даже вовсе обмануты привходящими обстоятельствами. И оказывается таким образом, что факт как таковой есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще отказаться от такого понятия. Но тогда ложь и правда автоматически становятся первопонятиями, неопределимыми через какие бы то ни было более общие категории. Существует Большая Правда и антипод ее, Большая Ложь. Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна, что с точки зрения всякого нормального человека, каким являюсь и я, опровергать ее, то есть лгать, становится совершенно бессмысленным. Вот почему я никогда не лгу и, естественно, никогда не лжесвидетельствую.
— Тонко, — сказал Феофил. — Очень тонко. Конечно, после Фарфуркиса останется эта его философия факта?
— Нет, — сказала коза, усмехаясь. — То есть философия останется, но Фарфуркис тут ни при чем. Это не он придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме своей диссертации. Так что останется от него только эта диссертация как образец работ такого рода.
Феофил задумался. Коза сидела у его ног на скамеечке и расчесывала волосы, как Лорелея. Мы встретились с нею глазами, и она улыбнулась мне не без кокетства. Очень, очень милая была козочка, было в ней что-то от Стеллочки, и мне опять ужасно захотелось домой.
— Правильно ли я понял, — сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу, — что все кончено и мы можем идти?
— Еще нет, — ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. — Я бы хотел еще задать несколько вопросов вот ему…
— Как?! — вскричал пораженный Фарфуркис — Лавру Федотовичу?
— Народ… — проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль.
— Вопросы Лавру Федотовичу? — бормотал потрясенный Фарфуркис.
— Да, — подтвердила коза. — Вунюкову Лавру Федотовичу, год рождения…
