как из пушки. Людской поток начал редеть, и вдруг стало пусто. Автомобили замерли на стоянках, вертолеты застыли на крышах, а по тротуарам двинулись механические дворники, подбирая бесчисленные окурки и конфетные бумажки. Мокрые и обессиленные бармены и официантки вышли подышать на пороги своих заведений. По улицам пошли ярко размалеванные приземистые платформы бюро обслуживания.
Я был на пути домой, когда улицы снова наполнились людьми и машинами. Снова над перекрестками повисли вертолеты-регулировщики, и потные полицейские разгоняли поминутно возникающие пробки. Но толпа теперь была совсем другой. Не видно было больше хмурых, брюзгливых лиц. У меня было такое впечатление, словно все они хорошенько отоспались на работе и теперь воспряли для очередных радостей жизни. Они были полны почти высокого вдохновения и предвкушения. Они опять валили сплошным потоком, беспощадно толкались и тискали друг друга, но весело, с шутками, с дикарской восторженностью. Казалось, с души города свалился какой-то тяжкий груз, нудная осточертевшая забота, и вот пришло наконец время заняться самым главным, самым интересным делом. «Прости, крошка, чуть не наступил…» «Какой вы быстрый, а ну уберите пальцы!» «Приходи на дрожку, я тебя найду… Я тебя везде найду!» «Эй, малыш, угости сигареткой!»
Какие-то важные люди с постными лицами несли плакаты. Плакаты взывали присоединяться к самодеятельному городскому ансамблю «Старая Родина», поголовно вступить в муниципальный кружок кулинарного искусства «Будь полезен в семье», записаться на краткосрочные курсы материнства и младенчества «Для юной матери». Людей с плакатами нарочито и с удовольствием толкали, в них кидали окурки и комки жеваной бумаги, им кричали: «Сейчас запишусь, только галоши одену!» «Мы стерильные!» «Дяденька, научи материнству!» А они продолжали медленно двигаться, невозмутимой с печальной надменностью верблюдов глядя поверх голов.
Когда я выбрался на Вторую Пригородную, в петлице у меня была пышная белая астра, щеки были заляпаны губной помадой, и мне казалось, что я познакомился с половиной девушек города. Молодец парикмахер!
Гомон стоял страшный, и я слышал с трудом. За столиком неподалеку орали:
— Нет, как хотите, терпеть их не могу!
— Хуже интелей!
— Ну, не знаю, как там насчет интелей, а только когда идет на тебя такая вот зеленая жаба в колпаке, да еще облупливается, зелень на ней лохмотьями висит…
— Они нынче желтые!
— Слушайте, а может, попробовать?
— Ступай лучше уж к першам!
— Плевал я на першей! Я сам себе перш! Я и к рыбарям могу пойти!
— Слабо!
— Какой из тебя рыбарь? Грустец ты, а не рыбарь!
— Это как повезет, — ответила девочка. Проглотив спиртное, она сразу осоловела. — Никуда не пробьешься… Только решишь повеселиться, как тебя тащат в кусты… Не думай, мне не жалко, только ночь зря проходит. И потом, без знакомств трудно. К меценатам не подступиться, самое интересное, говорят, у меценатов, а как к ним попадешь? Слег — страшно. Рыбари — тоже страшно, да они и не пускают девчонок… Вот и остается одна дрожка. Не к грустецам же идти…
Я шатался и шел медленно, держась поближе к изгородям. Потом я услышал за спиной стук каблуков и голоса:
— Вот он, ваш царь природы. Полюбуйтесь в натуре.
— Пьяное животное.
— Поверженное величество.
Я уже мог сгибать и разгибать левую руку, но мне было еще очень больно. Я остановился, чтобы пропустить их. Они тоже остановились в двух шагах от меня. Насколько я мог разглядеть в темноте, это были молодые, совершенно трезвые парни в одинаковых каскетках, надвинутых на глаза. — Царь природы. Напился до рвоты, набил кому-нибудь морду, получил свое, и ничего ему больше не надо.
— Вот о таких я и говорю. Гангренозные типы. Их нужно аммпутировать, а не заниматься разговорами.
— Я вас не трогал, — заметил я.
Они не обратили на мои слова никакого внимания.
— Самое страшное — что ему ничего на свете не надо. У него уже все есть, он сыт всем. Он способен только блевать.
— До чего вы все любите сентенции… Классификаторы! Это я и сам знаю. Вы мне скажите, что делать!
— Убивать.
— Не говори чепухи. Ведь ты так не думаешь.
— Я думаю именно так.
— Тогда тебя самого нужно убить. Ты зверь, еще хуже этих… Вот и хорошо, подумал я, вот и занялись бы. Я потихоньку боком двинулся к дому. Дом был уже не очень далеко. Они медленно, не прерывая разговора, пошли за мной.
— Я согласен. Убейте таких, как я, но прежде дайте нам убить этих.
— Слушать тебя противно. Фашист навыворот.
— Главное не то, что фашист, а то, что навыворот.
— Фашист всегда фашист. И вообще ты идиот. Да половина вот таких только и ждут, чтобы пришел фашизм. Власть над людьми — от такого лакомства никто из них не откажется. И вот ты сделаешься фюрером или там дуче, наберешь себе из этих бедняг фюреров поменьше…
— Фюреров поменьше я наберу из вас.
— Нет, не обольщайся. Из нас ты наберешь первых заключенных.
— Ребята, ребята, тихо…
— Бей фашистов, — сказал я. — Но пассаран! Они переглянулись.
— Видал?
— А что ты хочешь от пьяного?
— Может быть, это наш?
— Наш! Понюхай, чем он воняет! «Дрож-ка! Дрож-ка!»
— Кстати, эти бомбежки надо прекратить. Некоторые слепнут.
— А, все они давным-давно ослепли. И если чем-нибудь еще можно открыть им глаза, то только газовыми бомбами… Они же гниют заживо! Чувства атрофированы, все мечты и желания сконцентрированы на одном — поменьше размышлений, побольше сладостных грез…
— Чтобы было весело, — сказал я, — и ни о чем не надо думать.
— Тьфу! Они даже ненавидеть не умеют.
— Даже! Если бы они умели ненавидеть, было бы сопротивление, была бы борьба, можно было бы победить…
— Перестаньте. Если бы они умели ненавидеть, они были бы с нами.
