загадочного.
Г.А. скомандовал нам не отходить от машины и ждать, а сам вместе с хомбре двинулся вдоль задней стены, и они исчезли за контейнерами. Где-то там хлопнула дверь, и снова стало тихо.
«Как интере-е-есно», – повторил Мишель, но ни ему, ни мне не было интересно. Было тревожно. Может быть, именно потому, что никаких оснований для тревоги вроде бы не усматривалось. (Я знаю, что такое предчувствие. Это когда на меня воздействует необычное сочетание обычных вещей плюс ещё какая- нибудь маленькая странность. Например, атлетический хомбре, напуганный, как пятилетний малыш. Он ведь так и не сумел натянуть свою курточку, так она и осталась валяться на заднем сиденье.) Ждать пришлось минут десять, не больше. Прямо над ухом с леденящим лязгом грянуло железо, и в двух шагах от машины распахнулся грузовой люк. Из недр люка этого, как из скверно освещённой могилы, выдвинулся хомбре, на шее которого, обхватив одной рукой, буквально висел наш Г.А. Другая рука Г.А. болталась как неживая, а лицо его было в чёрной, лаково блестящей крови.
Мы кинулись, и Г.А. прошипел нам навстречу: «Стоп, стоп, не так рьяно, дети мои…» А затем он проскрипел трясущемуся, как студень, хомбре: «Чтобы через два часа вас не было в городе. Заткните этого подонка кляпом, свяжите и бросьте, пусть валяется, а сами – чтобы духу вашего не было!..» И снова нам, всё так же с трудом выталкивая слова: «В машину меня, дети мои. Но мягче, мягче… Ничего, это не перелом, это он просто меня ушиб…»
Мы осторожненько впихнули его на заднее сиденье, я сел рядом, прислонив его к себе, и мы помчались. Только две мысли занимали меня тогда. Первая – кто посмел? И вторая – почему бока у Г.А. твёрдые, как дерево?
Ответ на второй вопрос обнаружился быстро. Когда мы с Майклом принялись обрабатывать Г.А. в лицейском медкабинете, мы прежде всего разрезали на нём дурацкий балахон, спереди весь заляпанный кровью и в двух местах распоротый от шеи до живота. И тогда оказалось, что Г.А. облачён в старинный, времён афганской войны бронежилет.
Выяснилось, что у Г.А. страшенный ушиб левого предплечья (ударили либо какой-то дубиной, либо ногой в подкованном сапоге) и длинная ссадина на правой половине лица, содрана кожа на скуле, надорвано ухо (по-моему, удар кастетом, но, к счастью, по касательной). Ушибом занимался Мишель, а ссадину обрабатывал я. Еле-еле управился – всё внутри у меня тряслось от бешенства и жалости. Теперь я очень понимаю, почему врачи избегают пользовать своих родных и близких.
На протяжении всех процедур Г.А., как и следовало ожидать, развлекал нас шутками. Шуток этих я не запомнил ни одной, на зато очень даже запомнил, как он вдруг сказал с горечью: «Реакция у меня уже не та, ребятки. Да и всю жизнь у меня с реакцией было не ах. Но ведь это же был профессионал. Из бывших десантников, наверное». Словно мальчишка, который оправдывается, что его одолели в драке. Честно говоря, слышать это было странно. И в то же время трогательно. (Сначала я вообще не хотел об этом писать, мало ли кто прочтёт, а потом решил: а почему, собственно?) Дело наше уже подходило к концу, и нам с Мишкой совершенно одновременно пришло в голову: что теперь соврать Серафиме Петровне и вообще всем нашим? Г.А. эту нашу мысль моментально уловил и решительно нас пресёк. Звонить никуда не надо, сообщать никому ничего не надо. Тем более не надо врать без самой крайней необходимости. Он благополучнейше переночует в своей каморке при кабинете, Князь сделает ему на ночь укольчик, и утром он, Г.А., будет как новенький.
А перед тем, как отпустить нас, он сказал совсем уже другим тоном, без всякой шутливости, жёстко и повелительно:
– Имейте в виду. Сегодня ночью вы постелей своих не покидали и ничего не видели. Я покалечился, потому что поскользнулся на лестнице. И вот что: никаких попыток расследовать, отыскать, отомстить и прочее. Это приказ и просьба. Не знаю, что для вас обязательней. Особенно это тебя касается, Мигель де Сааведра!
Мы вернулись к себе в два часа ночи. Сейчас пять. Больше двух часов ломали голову: что всё это означает? Кто такой этот хомбре? Что Г.А. понадобилось в подвале? Он заранее знал, что будет опасно, и поэтому надел бронежилет. Почему тогда не взял с собой нас? Что ещё там за профессионал объявился? Ничего не понятно. Только раздражение одно.
Ложусь спать. Майкл уже спит, только бурбулки отскакивают.
Нет, не спит Майкл. Повернулся ко мне и произнёс мечтательно:
– А ведь он там так и валяется, связанный. И с кляпом. А?
Что я ему мог сказать?
17 июля. Вечер
Около полудня Г.А. взял меня с собой в гормилицию.
Чувствует он себя неплохо. Рука на перевязи и почти не болит. А что касается ссадины, то великая это вещь – терамидоновый пластырь. Лицо ничуть не опухло, разве что несколько оттянут внешний уголок правого глаза.
Майор Кроманов принял нас без задержки. Я вижу его не впервые и каждый раз удивляюсь, до чего же человек может быть непохож на начальника гормилиции. Он широкий, рыжий, вяловатый в движениях и обожает поболтать о том о сём. Битых полчаса они с Г.А. рассказывали друг другу разные случаи о падениях с лестниц. А также – с трапов, с пандусов и прочих наклонных путепроводов. Потом Г.А. перешёл к делу.
Какова позиция городской милиции в отношении готовящейся акции против Флоры? Что думает по этому поводу он, Михайла Тарасович, лично? Что правильнее: сделать милицию непосредственной участницей планируемой акции или уделить ей роль некоего сдерживающего фактора, некоего нейтрального механизма, призванного обеспечить порядок и дисциплину? Вообще, понимает ли Михайла Тарасович всю деликатность своего положения?
Михайла Тарасович деликатность своего положения понимал очень даже хорошо. Флора – это настоящая куча дерьма. Чем меньше её трогаешь, тем меньше вони. Таково личное мнение Михайлы Тарасовича. Если бы можно было всю эту кучу в одночасье поддеть на лопату и бесшумно перенести в соседнюю, скажем, область, то это было бы самое то. Однако бесшумно такое дело не сделаешь. Вот если бы поступил приказ УВД, тогда никаких проблем бы не было и быть не могло, и уже не очень важно, шумно ты выполняешь этот приказ или бесшумно. Однако приказа такого нет и что-то не предвидится. А имеет место быть общественное движение. Бесспорно, мощное движение, единодушное, но руководство исполкома не слишком его поощряет, а уж о горкоме и речи пока нет.
Теперь смотрите сюда, дорогуша Георгий мой Анатольевич. Существование Флоры никакими законами не запрещается. Массовая неформальная молодёжная организация, никаких преступных целей не преследующая. Статья сорок вторая Общего уложения, пункты А, Б и В. Это с одной стороны. А с другой стороны – массовое общественное движение, которое стремится стереть эту Флору с лица земли, – волеизъявление большинства, причём подавляющего большинства, того самого большинства, которому мы с вами, милый вы мой учитель, обязаны служить. А с третьей стороны – меня здесь посадили, чтобы я охранял общественный порядок. А что такое общественный порядок? Это значит: никакого мордобоя, никакого насилия, вообще никаких эксцессов, а тем более – носящих массовый характер. Вот и получается, что я обязан всячески защищать Флору, всячески способствовать её уничтожению, а также не допускать, чтобы хоть что-нибудь происходило, – и всё это одновременно.
Г.А. Признаёт, что да, трудные настали времена для милиции.
М.Т. (мечтательно заведя глаза): Вот, помню, когда я ещё был курсантом… (Рассказывает замшелую историю, как ему пришлось принимать участие в великой битве древних «дикобразов» с ныне вымершими рокерами. Милиция оказалась бессильной, так вызвали из-под Оренбурга роту мотопехоты – и никаких разговоров. Буквально тридцать минут понадобилось, вот по этим часам. – Убедительно стучит ногтем по дисплею старинного «роллекса».) Г.А.: А если бы вы сейчас получили указание держать нейтралитет?
М.Т.: Чьё указание? Петра Викторовича, что ли?
Г.А.: Хотя бы… Или, например, из Оренбурга, по вашей линии.
М.Т.: Милый вы мой и дорогой! Ей-богу, всё понимаю, одного понять никак не могу. Ну что вам эта Флора? Грязная ведь куча, и больше ничего. Что вы за неё так хлоп счёте?
Услышав это, Г.А. некоторое время молчал, а потом сказал (дословно):
– Флора не нарушает никаких законов. Значит, то, что задумано, незаконно. Флора ни в чём не
