листки с записями.
– Кондратьев и Панин готовы? – сказал он.
– Готовы, – сказал дежурный. Инструктор бегло проглядел листки.
– Так, – сказал он. – Нгуэн и Гургенидзе свободны. У вас зачет.
– Ух здорово! – сказал Гургенидзе, Он сразу стал лучше выглядеть. – У меня, значит, тоже зачет?
– У вас тоже, – сказал инструктор.
Гургенидзе вдруг звучно икнул. Все опять рассмеялись, даже Панин, и Гургенидзе очень смутился. И Нгуэн Фу Дат смеялся, распуская шнуровку костюма на поясе. Видимо, он чувствовал себя прекрасно.
Инструктор сказал:
– Панин и Кондратьев, по кабинам.
– Виталий Ефремович, – сказал Кондратьев.
– Ах да… – сказал инструктор, и лицо его приняло озабоченное выражение. – Мне очень жаль, Сергей, но врач запретил вам перегрузки выше нормы. Временно.
– Как так? – испуганно спросил Кондратьев.
– Запретил категорически.
– Но ведь я уже освоился с семикратными, – сказал Кондратьев.
– Мне очень жаль, Сергей, – повторил инструктор.
– Это какая-то ошибка, – сказал Кондратьев. – Этого не может быть.
Инструктор пожал плечами.
– Нельзя же так, – сказал Кондратьев с отчаянием. – Я же выйду из формы. – Он оглянулся на Панина. (Панин глядел в пол.) Кондратьев снова поглядел на инструктора. – У меня же все пропадет.
– Это только временно, – сказал инструктор.
– Сколько это – временно?
– До особого распоряжения. Месяца на два, не больше. Это бывает иногда. А пока будете тренироваться на пятикратных. Потом наверстаете.
– Да ничего, Сережа, – басом сказал Панин. – Отдохни немного от своих многократных.
– Все же я попросил бы… – начал Кондратьев отвратительным заискивающим голосом, каким не говорил никогда в жизни.
Инструктор нахмурился.
– Мы теряем время, Кондратьев, – сказал он. – Ступайте в кабину.
– Есть, – тихо сказал Сережа и полез в кабину.
Он уселся в кресло, пристегнулся широкими ремнями и стал ждать. Перед креслом было зеркало, и Кондратьев увидел в нем свое хмурое, злое лицо. «Лучше бы уж меня вынесли, – подумал он. – Теперь мышцы размякнут, и начинай все сначала. Когда я теперь доберусь до десятикратных! Или хотя бы до восьмикратных. Все они считают меня спортсменом, – со злостью подумал он. – И врач тоже. Может быть, рассказать ему?» Он представил себе, как он рассказывает врачу, зачем ему все это нужно, а врач глядит на него веселыми выцветшими глазками и говорит: «Умеренность, Сергей, умеренность…»
– Перестраховщик, – сказал Кондратьев громко.
Он имел в виду врача, но тут же подумал, что Виктор Ефремович может услышать это через переговорную трубку и принять на свой счет.
– Ну и ладно, – сказал он громко.
Кабину плавно качнуло. Тренировка началась.
…Когда они вышли из тренировочного зала, Панин немедленно принялся массировать отеки под глазами. У него после Большой Центрифуги всегда появлялись отеки под глазами, как и у всех курсантов, склонных к полноте. Панин очень заботился о своей внешности. Он был красив и привык нравиться. Поэтому сразу после Большой Центрифуги он немедленно принимался за свои отеки.
– У тебя вот никогда не бывает этой пакости, – сказал он Кондратьеву.
Кондратьев промолчал.
– У тебя удачная конституция, спортсмен. Как у воблы.
– Мне бы твои заботы, – сказал Кондратьев.
– Тебе же сказано, что это только временно, чудак.
– Гальцеву тоже говорили, что это только временно, а потом перевели к дистанционникам.
– Ну что ж, – рассудительно сказал Панин, – значит, не судьба ему.
Кондратьев стиснул зубы.
– Подумаешь, – сказал Панин, – запретили ему восьмикратные. Вот я, например, человек простой, простодушный…
Кондратьев остановился.
