есть.
Никто не ответил Шестакову. Стало тихо. Маслюк возился у пулемета, набивая ленту, и было слышно, как постукивают патроны.
— У каждого солдата свое место, — сказал Шестаков, садясь на нары, — одеяльце с номерком. Вишь, номерок пришит, чтобы не перепутать — Ганс ты или Фриц. И нары березовые. Специально из березы сделали, чтобы вши не заводились. Культурная нация. С горшками воюют. Приближают войну к нормальной жизни, только это неправильно.
— Ложись лучше, — сказал Маслюк.
— Все равно уж, — печально сказал Шестаков. — Нам ту дорогу, говорят, брать надо. А мы не возьмем.
— Почему же?
— Не дойдем. Все здесь поляжем.
— Туда подрывники пошли, — сказал связист. — Специальный отряд из штаба армии. Будут мост подрывать на той дороге, у разъезда.
— Никто не дойдет. — Шестаков тяжко вздохнул.
Войновский неожиданно сел на нарах и сделал грозное лицо:
— Шестаков, почему вы ведете пораженческие разговоры? Приказываю немедленно замолчать.
Шестаков быстро встал и пошел к Войновскому, оглядываясь по сторонам. В руках у него была фляга.
— Проснулись, товарищ лейтенант? Желаете опохмелиться?
— Подай воды.
Шестаков зачерпнул котелком из ведра. Войновский долго пил, не отрываясь, потом зачерпнул сам и выпил еще полкотелка.
— Легче? — спросил Шестаков.
— Чтобы я больше не слышал подобных разговоров. Ясно? — Войновский отяжелел и часто дышал.
Шестаков посмотрел на Войновского долгим печальным взглядом. Глаза у него запали, лицо было усталым, в резких морщинах.
— А мне ведь все равно. Я ведь про себя говорю. — Он взял с нар котелок и вышел из блиндажа. Маслюк проводил его взглядом и покачал головой.
— О смерти задумался. — Маслюк взял с нар мешок и снова подошел к широкой бревенчатой тумбе, на которой был установлен станковый пулемет. На бревнах Маслюк расстелил чистое холщовое полотенце и принялся разбирать замок пулемета, протирая белые матовые части ветошью и раскладывая их на полотенце. На концах полотенца были вышиты большие красные петухи.
— Трофей? — спросил Войновский, подходя к пулемету. Солдаты спали на нарах. Связист тоже дремал в углу.
Маслюк обернулся, с неприязнью посмотрел на Войновского.
— Это мое полотенце, — неожиданно зло сказал он. — Не трогайте его.
— В чем дело, Маслюк? Мне так тяжело сейчас. Зачем вы сердитесь на меня?
Плечи Маслюка часто задрожали, он опустил голову, пряча глаза от Войновского.
— У вас тоже горе? Расскажите мне.
— Покоя мне нет, товарищ лейтенант, — Маслюк поднял голову, глаза у него были мокрые. — Зашел во фрицевскую избу — все там мое. Стулья будто мои стоят, со звездами на спинках, рубашки мои шелковые в шифоньере лежат, патефон мой в углу стоит, Коломенского завода. Полотенце висит, петухами вышитое. Ну точь мое полотенце, из моего дома взятое. Жена на базаре купила, как раз перед началом. И вывернуло меня всего — дом мой ограбили и порушили, семью мою сожгли, добром моим кровным услаждались. На каком огне их за это жечь надо?
— Да-да, — поспешно говорил Войновский. — Я понимаю вас. Мне тоже очень тяжело, я понимаю... Мы будем мстить им за все, будем мстить, правда?
Маслюк всхлипнул и ничего не ответил. Собрал замок, поставил его на место, аккуратно свернул полотенце, положил в мешок. Потом вставил ленту с патронами в пулемет, протащил ленту через замок. Патрон выскочил вверх, вертясь и описывая дугу, и упал на пол. Маслюк припал к пулемету и пустил короткую очередь. Войновский заглянул в узкую щель амбразуры и увидел там бездонную черную глубину озера. Из амбразуры тянуло холодом.
— Отдыхайте пока. Я пойду посты проверю. — Войновский нашел на нарах шапку, взял автомат, ракетницу и вышел.
Шестаков ждал его в окопе.
— Мне с вами идти? — спросил он.
— Почему ты опять «вы» говоришь? — удивился Войновский.
— Как же мне говорить, товарищ лейтенант?
— Под обрывом мы были на «ты». И ты сам первый говорил...
— Ничего такого я там не говорил.
— Как же не говорил? Я хорошо помню. Про Дашу рассказывал, про дочку Зину...
— Ничего я такого не помню, что там говорил. А если и говорил что, то и помнить не стоит. Нестоящее говорил. А перед смертью врать не полагается. — Шестаков стоял, упрямо пригнув голову, и не смотрел на Войновского.
— Как хочешь, Федор Иванович. Но в таком случае я тоже буду «вы» говорить.
— Воля ваша. Мне с вами прикажете идти?
— Оставайтесь. Я пойду один. — Войновский прошел мимо Шестакова и зашагал по окопу.
Ночь была темная, тихая. Далеко в стороне, за домами, за купами садов взлетали ракеты, потом опять опускалась темь.
Капитан Шмелев крепко спал в блиндаже. Он лежал на спине, раскинув руки, и часто дышал. Ему снились рельсы, бегущие под колесами электропоезда, широкий, залитый солнцем луг, на лугу паслись коровы и бегали, взметая гривы, лошади.
Обушенко испуганно вскинул голову над столом и схватился за автомат: ему показалось, будто на улице стреляют. Обушенко обзвонил все посты, и отовсюду ему доложили, что кругом тихо. Обушенко успокоился и снова взялся за наградные.
Маслюк набил патронами запасную ленту и лег спать. Ему снилось пепелище родного дома — на всей земле у Маслюка не осталось места более родного и близкого, чем это пепелище.
Шестаков выпросил у дежурного телефониста карандаш, сел за тумбу перед пулеметом и при свете плошки, припасенной с утра, стал писать письмо на родину. Каким-то неведомым чутьем он чувствовал свою близкую гибель; ему чудилось — смерть тихо и осторожно крадется за ним, и он не знал, куда деться от нее. Это необычное состояние охватило его вечером, как только наступила тишина. Шестаков сначала не понимал, в чем дело, а потом понял и смирился и потому спешил закончить свои земные дела.
На верхней площадке колокольни сидел наблюдатель и время от времени пускал ракеты. Ветер продувал колокольню, наблюдатель прятался за колокол, где ветер был слабее, потом подходил к карнизу, пускал ракету, осматривал прибрежную линию и снова прятался за колокол.
Немецкие цепи двигались по льду, и до берега им оставалось не более двух километров. Капитан Хуммель выслал вперед дозор. Черные тени вышли, крадучись, из цепи и скрылись в темноте.
Войновский шагал по окопу. Ночная предрассветная тишина казалась ему удивительной и непонятной. Нога его ткнулась во что-то твердое. На дне окопа лежал замерзший немецкий солдат. Войновский поднял его, перевалил через бруствер. Тело с шумом покатилось под обрыв. Войновский выпустил ракету, чтобы посмотреть, куда упал немец, и зашагал дальше.
Два солдата сошлись на берегу у разбитого немецкого блиндажа.
— Похоже, что подмораживает, — сказал первый часовой.
— Ветер с озера.
— Я на льду два пальца отморозил.
— Ничего. Была бы голова цела. Ты сам-то откуда?
— Из Ленинграда. Преподавателем был.
