– Ваня! – вырвалось у старца. – Здоров, свет Ваня, здоров! Что ж ты не в стремянных? – спросил Пахомий.
– Не взяли меня во стремянны, – пояснил Иванка. – Коня, вишь, нет у меня.
– То было давно. Тогда Левонтьичу не было воли. Теперь мы коней из обителей взяли – трудников посажали на них. Идем-ка, идем к Гавриле!.. – И старец увлек Иванку в светелку Земской избы.
– Отдай мне Ивана, Левонтьич. С утра у меня ныне пятеро убылых, – сказал старец.
– Побили? – с заботой спросил Гаврила.
– Ночью опять кустами подкрались, напали на сонных, порезали пятерых, – пояснил старец.
– Спать твои чернецы горазды! – раздраженно сказал хлебник.
Иванке хотелось сказать Гавриле, что он к Павлу выехать собрался, чтобы сразиться с дворянами в Завеличье, но он постеснялся прервать разговор со старцем.
– Ты реши-ка, Левонтьич, мой спор с дворянином, со Струковым, – обратился Пахомий. – Я баю, что надо у нас в завелицких острожках сто ратных людей посадить, а Алешка Струков…
Пахомий случайно взглянул в окошко и замер с открытым ртом: в Завеличье пылал пожар. Столб черно-багрового дыма с пламенем подымался вдали. И вдруг гулко дрогнуло небо от взрыва.
– Острожки! Пожег без меня! Пожег!.. – вскрикнул Пахомий и выскочил вон.
3
Два завелицких острожка, стоявшие против Снетной горы, бурно горели. Собственно, догорали уже остатки острожков. Запасы пороха, бывшие в одном из них, взорвались и разнесли постройку…
Поджог острожков был страшным предательством. Острожки были единственной охраной города со стороны Завеличья. Монастырская стремянная сотня под началом Пахомия и завелицкая посадская сотня под началом дворянина Алексея Струкова охраняли Завеличье.
Борьба с Хованским за переправу у Снетогорского монастыря шла с первого дня осады. Река Великая лежала меж Хованским и Завеличьем, как высокая крепостная стена. Пока осаждающие не проникли за реку, город не ощутил всей тяжести боярской осады: правда, запсковские, петровские и полонищенские коровы и овцы уже не гуляли теперь на привычных выгонах у Петровских и Варламских ворот, им приходилось брести через улицы города и через все Завеличье, но завелицкие поемные луга были не менее богаты травой, и скот возвращался с пастбищ, неся вымена, полные тяжким душистым бременем… Городские старухи с ребятами по завелицким лугам и лесам собирали ягоды и грибы – богатое подспорье в летние месяцы… Правда, лесок за Любятинским монастырем, полный грибов и богатый малиной, был отрезан от города, правда, снетогорский бугор, покрытый кустами земляники, тоже был недоступен, но широкий простор Завеличья прикармливал город. Со дня начала осады в городе вздорожала рыба, потому что Хованский остановился как раз при слиянии Псковы с Великой, где был самый лов, но зато оставались озера, и все верховья реки, и живое чешуйчатое серебро ежеутренне билось на рыбных ларях по псковским базарам.
Переправиться в Завеличье для Хованского означало отнять у осажденного города последние пастбища, отнять и грибы, и ягоды, и рыбную ловлю. Это значило перерезать дорогу на Остров, на Изборск, на Воронач и Печоры и посадить мятежников в городе, как в мышеловке, прервав их связь с деревнями, отрезав от них сенокос и запасы дров.
Во что бы то ни стало пройти на левый берег Великой – было задачей Хованского. Хованский пытался построить мост у Снетной горы. Пахомий, неожиданно ставший стрелецким сотником, послал людей нападать на мост и бить из пищалей плотников-мостовщиков Хованского.
Боярин не ждал набега со стороны осажденных. Когда появилась толпа из Завеличья, Хованский велел наблюдать, что собираются делать пришедшие псковитяне.
– Рыбки хотите? – спрашивал московский пятидесятник, приложив руку раструбом ко рту, чтобы слышно было через Великую. – Не будет вам рыбки, остатнюю отберем!
– Не хвались, а богу молись! – крикнули ему через реку.
Вперед выбежал один из монастырских служек и поднял пищаль.
– Брось работать – убью! – крикнул он.
Мужики, покидав топоры, бежали от моста, но московский пятидесятник храбро пошел к берегу.
– Куды, мужики? Назад! – крикнул он.
Служка выпалил. Пятидесятник упал ничком. К нему подбежали товарищи. Многие из полка Хованского схватились за оружие и стали метиться из пищалей в толпу псковитян. Тогда псковитяне побежали за деревья.
Беспорядочно захлопали выстрелы с той и с другой стороны…
С тех пор повелось каждый день, что псковитяне обстреливали постройку моста, но Хованский упорно строил. Когда мост был наведен до середины Великой, посадские и монахи темною ночью, подплыв на лодках, срубили причалы и пустили несколько плавучих звеньев моста по течению. Псковитян заметили с берега и обстреляли.
В другую ночь псковитяне поставили пушку в острожке, и едва вышли плотники на работу – их стали бить ядрами.
Сгубив три-четыре десятка людей на мосту, Хованский пытался проникнуть на левый берег на лодках и просто вплавь. Но стремянная сотня Пахомия зорко следила за берегом, высылая разъезды. С десяток московских стрельцов были схвачены в плен, едва они успели ступить на берег.
И вдруг случилась беда: молодые монастырские трудники, выехав в дальний ночной разъезд, развели костер и пустили коней кормиться. Один вынул сулейку водки, все отведали по глотку и едва задремали возле костра, как были побиты…
Враг перешел рубеж…
