поклоны. Он и четверти этих людей не знал. Но в этот день было иначе: Михайла заметил, что многие из прохожих стараются не увидать его, переходят дорогу, чтобы не встретиться, а кто кланяется, те смущены и спешат проскочить скорее…
Он подошел к кузне, с грохотом отодвинул тяжелый засов и, шаря огниво в закопченном углу, наткнулся на рукавицы с красной отделкой – рукавицы Якуни. В кузнице не было никого, но Мошницын оглянулся, надел рукавицы и обхватил ими свое лицо. Это была как бы ласка сына. Кузнец без звука заплакал…
Он добыл огня, разжег горн, несколько раз качнул мех. Огонь разгорелся. Мошницын разыскал завалявшийся кусок железа и бросил его на угли. Пока железо калилось, он неподвижно стоял, глядя в огонь, и вдруг как бы вышел из столбняка, выхватил из огня болванку и начал гвоздить кувалдой, оттягивая широкую лопасть. Он не думал, зачем, для кого, для чего делает эту работу, но не мог оставаться без дела и потому ковал…
За спиной у него лязгнул обрезок железа…
– Здоров, молодец! – бодро сказал Михайла и оглянулся, ожидая увидеть Федюньку, но сзади стоял какой-то малыш лет семи.
– Здравствуй, дядя Михайла, – сказал он. – Куда такой топорина? Головы им секчи?
Михайла взглянул на свою работу и увидел, что на самом деле топор был не дровосечный, не плотничный, не мужичий. Огромный, с широким лезом[205], он был скорее для мясника или палача.
– Кому секчи? – усмехнулся Михайла.
– Бо-ольшим!.. Кому же еще! – ответил мальчишка. – Батька сказал: «Почал Михайла ковать, скует топор на их головы». Мамка спрашивает: «На чьи?», а батька ей: «Больших!»
– А батьке твоему их не жалко? – спросил Михайла.
– Чего жалеть! Они нашего брата меньших николи не жалели! – ответил малыш.
Михайла захохотал.
– Вчера бы тебя на сход, вместо батьки! – сказал он.
– Батьке-то ногу срубили. Он бает: я бы сам был – я бы народ в топоры поднял на больших.
– Да чей ты? – спросил Михайла.
– А плотника Клобучкова. Эво та изба…
В это время вошел Федюнька, запыхавшийся и потный.
– Дядь Михайла, там прискакали гонцы на площадь! – выкрикнул он.
– Отколь?
– Сказывают, от Рафаила с попами. Во Всегородней держали совет, а топерво к Макарию в Троицкий дом поскакали. Народу за ними бежит!
– А ты чего же?
– Ты в кузню кликал, – отозвался Федюнька.
– Справный работник, – одобрил Михайла. – Ну-ка, поддунь.
Федюнька налег на мех.
Угли пылали, железо калилось.
Михайла снова выхватил из огня топор и начал ковать. Гулко звенела кузня. По тени, упавшей из двери и заслонившей свет, Михайла увидел, что кто-то еще вошел, но не оглянулся.
– Здоров, Михайла Петров! – произнес вошедший.
– Здоров! – Михайла узнал по голосу квасника Сидорку.
– Чего ж теперь будет? – спросил квасник.
– Повинную принесете, да войско пустите в город, – сказал Михайла, не оставляя работы. – Томиле Слепому, Гавриле, да мне, да Козе, да Копыткову, да мяснику Миките, да батюшке Якову – нам головы посекут, а тебе что страшиться! Батогов накладут, да и только…
– Костопыжишься ты, Михайла! С боярами, что ль, породнился? К тебе добром, а ты – и собакой! – рассердился квасник.
Кузнец повернулся к гостю.
– Бедно мне за город, – сказал он, – до конца постоять не сумели… За что я вам сына отдал?! Ты мне сына верни, квасная рожа! Якунька пошел за тебя биться, а ты его продал, больших накликал на город.
– Да нешто я?! – оправдывался Сидорка.
– А ты где был? Где был вчера? – наступал на него Михайла с молотом в руках.
Квасник отступил и оказался прижатым в угол.
– Где был?! – крикнул кузнец.
– На Рыбницкой.
– Кого обирал?
– Молчал, – потупясь, признался Сидорка.
Кузнец размахнулся молотом. Сидорка в страхе присел и зажмурил глаза.
