– Пусти! – крикнул Траханиотов.
– А ты пошто парня лупишь? – закричали кругом.
Первушка с надеждой взглянул на толпу.
– Мой холоп, вот и учу его разуму, а вам что за дело? От пьянства его отучаю! – дерзко сказал дворянин всей толпе.
– И то – пьян! – смеясь, подтвердил псковский подьячий.
И все увидели, что в самом деле Первушка пьян, и, смеясь, разошлись.
Тогда Траханиотов втолкнул его в дверь дома и здорово всыпал ему еще за крик и бесчинство…
Первушка очнулся избитый и голый. В темноте он не мог понять, где находится. Пахло кислятиной, он натыкался на какие-то мешки, на скамейки; было пыльно и душно. Ощупью он разыскал дверь и толкнулся – она была заперта. Он толкнулся еще раз и вдруг услыхал резкий крик:
– Эй, холоп! Снова буянить?! Рожу побью!
Первушка притих и беспомощно сел на скамью. Через несколько времени дверь отперлась.
– Вылазь, холоп, – сказал дворянин.
Ежась, стыдясь своей наготы, Первушка вышел на свет из чулана.
– Станешь еще буянить? – спросил дворянин. Первой заметил знакомую плеть. От страха побоев он вдруг весь покрылся гусиной кожей.
– Не стану, – буркнул он покорно и тихо.
– Чей ты холоп? – испытующе спросил дворянин.
– Твой.
– То-то, что мой! Надобно молвить: «Твой, осударь Петр Тихонович!» – смягчившись, сказал дворянин. – Дурак ты. Чем ямы на кладбище рыть, станешь на легкой работе жить, по домашности… Порток я тебе на первое время не дам. Так привыкай. А станешь добро служить – и порты заслужишь, – добавил он.
В захудалом кривом домишке у голодного дворянина жил Первушка на бабьей работе – рубил дрова, топил печку, варил похлебку да чистил единственную голоребрую кобыленку. И Первушка тосковал по дому, по Пскову, по отцу с матерью. Расписывать снова горшки казалось ему теперь несбыточным счастьем.
2
Авдотья скучала по Первуньке, часто замирала без дела, глядя в печной огонь, и громко вздыхала над корытом.
– Москва – она прорва: жрет человеков, как рыба щука, сглонула – и нету!.. – в такую минуту разговорилась бабка. – Сказывала я вам, что лихой человек Филипка, господи сохрани! Сама от него приняла – сына сгубил…
Бабка всхлипнула, взглянула в лицо Авдотьи, скосившееся от страха и страдания, и вдруг спохватилась:
– Карга-то, карга-ворона! – воскликнула бабка с укором себе. – Наплела со стара ума!.. Дуняша, не слушь-ка ты, старую дуру, меня!.. Первуня не пропадет!.. Полетел наш сокол высоко, собой-то пригож – гляди, на купчихе женится, станет купцом… Привезет невестушку – фу-ты ну-ты!.. богата, румяна, лицом бела, а умом!..
Но Авдотья не слушала наивных утешений. Страх за Первушку щемил ей сердце.
Истома тоже досадовал, что упустил из дому старшего сына, и был сердит на Иванку, которого Прохор Коза после его проделок выгнал. Не довольствуясь этим, стрелец запретил и Кузе знаться с Иванкой, а для верности он отослал сына жить к дяде Гавриле – приучаться к торговому делу.
– Ветрогон, гуляка, – ворчал отец на Иванку. – И с чего такой у меня народился?! Слава богу, сам я всю жизнь на своем хребте…
– Дите! – защищала сына Авдотья.
– Был бы взаправду дурак – не жалко бы, – возражал Истома, – а то ведь сметкой бог не обидел, а усердия не дал… Пьяницей аль скоморохом станет, свистать да плясать под бубны…
Иванка недолго тужил в одиночестве: окрестные ребята снова с ним быстро сошлись. Самым близким из новых приятелей Иванки стал сын кузнеца, Якуня Мошницын.
Целой ватагой играли они в снежные городки, в горячке воинственных игр нападая на взрослых прохожих и снежками сбивая шапки то с подвыпившего приказного, то со степенного посадского, то угождая снежком старухе торговке в корзину с горячими кренделями…
Той же шумной многоголосой оравой по вечерам катались они на санках с горы на речной лед мимо портомойной проруби или, сцепившись за руки, перегородив улицу длинным рядом, гуляли, горланя песни…
С кузнецом Михайлой Мошницыным, отцом нового Иванкина друга, Якуни, Истома встретился в кабаке.
Мошницын был одним из почтенных посадских, хотя и не был богат. В кузне его было всего два горна, и у одного из них бессменно стоял он сам в кожаном запоне[60] и с засученными рукавами. В городе его почитали за мастерство, за положительную рассудительность и за то, что он знал грамоту и мог читать в церкви «Апостола»[61].
Встретившись в кабаке с Истомой, кузнец услыхал жалобу звонаря на шаталыгу-бездельника сына.
Мошницын сказал:
