Иванка глядел вперед по дороге, туда, где уже не вилась и снежная пыль, где скрылись за лесом сани…
– По коням! – внезапно крикнул Иванка. – Наперерез! В угон, братцы!..
Он кинулся бегом по дороге к лесочку, где были заранее приготовлены кони.
– Ишь, дурак, налил бельмы с утра винищем! – воскликнул Гурка, схватив его за локоть.
Иванка рванулся, но крепкие руки брата вцепились в него.
Это было невдалеке от ворот, и стрелецкий наряд мог слышать выкрик Иванки.
– Вали его в сани, робята, – сказал Гурка, – что с пьяным-то толковать…
Четверо повалили его в подоспевшие сани и быстро погнали коней…
Иванка был в самом деле как пьяный или в бреду; если бы не Гурка и поп, он сгубил бы себя и свою ватагу…
Потеря любимого друга, разрушенные мечты о заветном «острове» и расставание навеки с Аленкой сломили его…
Лежа в санях, он больше не рвался и не кричал, он стал, как дитя, покорным и неподвижным, и Гурка и поп смотрели с любовью и жалостью на утихшего буяна и чувствовали всем сердцем его горе…
12
Все засуетились в деревеньке, запрягая и взнуздывая коней, набивая добром мешки, заседельные сумки и укладывая узлы в сани… Никогда еще в глухой лесной деревушке не бывало так много народу и не клокотала жизнь таким кипучим ключом.
Пищали бросили. У кого были, те взяли с собой пистоли, ножи, кистени, незаметные топорки; кто посмелей, те – сабли.
Гурка запряг лошадь в сани, посадил Федюньку.
Иванка зашел к Максиму. Максим лежал, как все дни, никуда не собираясь.
– Едем, Максим!
– Куда мне ехать, Иван?
– На Дон, в вольное царство казачье…
– Помираю, милый, – сказал Максим. – Одна нога померла, а дни через два-три всему помирать, глянь!
Максим показал ногу: она была синяя, страшная, мертвая.
– Прощай, Иван. Расти да умней, – пожелал Максим. – Поцелуемся.
Уже половина людей отъехала из деревни, когда Федюнька тронул сани, запряженные парой. Гурка тихонько поехал верхом вслед за ним.
– Снег пошел, слава богу! Час-два пройдет – и не станет следа, – заметил один из отставших людей ватаги.
Из деревни тронулись последние беглецы, поспешая верхом и в санях.
– Ива-анка! – позвал издалека Федор.
– Слышь, брат тебя кличет, – сказал Максим. – Чего же ты не идешь?
– А как вас покинуть!.. – признался Иванка.
– Иди, Ваня, – сказал Максим, – мы с бачкой оба покойники, а у тебя все житье впереди, жить да жить!.. Ступай. До острова своего доберешься, тогда и меня помяни добрым словом…
– А чаешь, до острова все же дойдем?
– Ноги-то молодые и душа молода, – чего же тебе не дойти! – уверенно подтвердил Максим.
– А вдруг не найдем?
– Глаз зоркий, слух чуткий, – чего же тебе не найти! Ты и все-то на верной дороге. К Буян-острову сердце ведет, а сердце твое человечье, прямое – знать, и дорога пряма будет. Ну, иди, не болтай. Братов держишь. Чай, ждут, а ныне вам каждая духовинка в опаску. Ступай, Иван, а до острова доберешься, то нас помяни.
– Да бражки за упокой души чарками стукнитесь. То нам и слава! Христос на дорогу! – добавил старый Рогоза.
– Ива-ан! – раздался голос Гурки.
Иванка вышел.
– На то ли я брата нашел, чтобы его тут покинуть! Живо скачем! – поторопил Гурка.
Иванка вскочил в седло. За избами среди темных елей белел березовый крест.
– Эх, Кузя, Кузя! – качнув головой, прошептал Иванка и снял шапку.
Гурка пустил свою лошадь рысцой, и Иванкин конь тоже сорвался за ним без всякого понуждения. Иванка надел шапку и оглянулся с дороги: в мутной сутеми деревенька растаяла среди леса. Они догнали своих, ожидавших в санях. Кормленные овсом кони фыркали, бодро труся по дороге. Под полозьями поскрипывал снег. Голос деда Рогозы слышался Иванке:
«Через Брынски леса – «медвежью державу» – вам путь. Татарин в тот лес не смел лезти – привык на
