— Хош! — крикнул ей Салават.
Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног.
— Бабу держи! — закричал поручик.
На улице слышались крики погони…
…Когда на Салавата уже надевали колодки, вошёл солдат.
— В пролубь мырнула, ваше благородье, — сказал он.
— Аллах экбер![32] — твёрдо произнёс Салават.
— Аллах экбер! — повторил Мурат трясущимися губами.
Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки.
— Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел… Р-раз — и нет человека! — философски произнёс поручик, глядя на неубранный труп Бухаира.
— Тебе лучше, ваш благородье поручик, — с насмешкой сказал Салават. — Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Салавату было всего двадцать лет, а он прожил целую жизнь. И вот большая жизнь его, высокая, как полет орла, оборвалась…
Скорченный, с руками и ногами, закованными в колодки, лежал он в санях на сене. Его везли с перевала на перевал по снежным дорогам. По сторонам, впереди и сзади скакали десятки вооружённых всадников, и офицер красовался как победитель. Снег вился вьюгой и заметал дороги, а Салавата все везли и везли… На ночных стоянках, сняв ручные колодки, в его затёкшие руки совали солдатскую деревянную ложку, солдатский сухарь и миску о едой. Он ел, ничего не слыша, не видя…
В деревнях, через которые везли Салавата, никто не знал, что везут прославленного батыра. В рот ему был забит деревянный чурбак и весь низ лица накрепко замотан платком… Кто бы так узнал его, да ещё и с надвинутой на глаза шапкой!
В Уфе его не допрашивали. Здесь только приходили смотреть на него, как на диковинку, как на пойманного редкого зверя, подходили опасливо, словно даже в колодках и с кляпом во рту он был страшен этой толпе любопытных врагов.
И снова дорога…
По пути на Казань ему встречались длинные вереницы людей, закованных в цепи. Их не везли на конях, а гнали пешком. Зимний ветер со снегом пронизывал их одежонку. Они шли, сгорбившись от холода и от солдатских ударов прикладами в спины…
Царица, чиновники, генералы, дворяне расправлялись с народом за разорённые города и заводы, за разгромленные крепости, за поджоги поместий, за пережитый дворянами и вельможами страх, за позорное бегство их генералов от гнева народа, за кровь погибших в этой войне палачей и их ближних, за дерзкие битвы, за жажду свободы и человеческой жизни…
Салават всюду видел искажённую злобой звериную морду дворянской расправы. Кровь на лохмотьях закованных арестантов, пожары опустошённых селений, кнуты и помосты на площадях, возле тех самых церквей, в которых пелись молебны за избавление от мятежа… На перекрёстках дорог виселицы, на которых качались обледенелые и расклёванные вороньём трупы казнённых. Вырванные ноздри, отрезанные уши и клеймённые калёным железом лбы и щеки гонимых по дорогам колодников…
Если бы не были скованы руки и ноги, он бы бросился один на любые великие полчища, пусть его растоптали бы, растерзали в клочья, но он не стерпел бы позора и унижения… Если бы не был забит его рот, он кричал бы слова проклятий так, что мёртвые встали бы из гробов и заново взялись за оружие…
В Казани Салавата поставили перед генерал-поручиком Потёмкиным, который писал ему последнее увещевание о покорности.
— Письмо моё получил? — спросил генерал.
— Получил, — глухо сказал Салават.
— Вот видишь, сам себя погубил. Я тебе обещал, что будешь помилован, вор. Такой молодой, а теперь тебе казни ждать, смерти… Понял?..
Салават отвернулся, молчал.
— Кто тебя удержал от покорности и послушания государыне? Кто не велел явиться ко мне с повинной?
— Сердце моё, моя честь. Я бригадир государя, а не изменник, — гордо сказал Салават.
— Твой «государь» был вор и разбойник, обманщик и самозванец. Ему отрубили руки и ноги, потом башку… Понял, вор?!
Салават опять отвернулся и промолчал.
В Казани показывали Салавату десятки людей. Среди них было много знакомых лиц. Иные из них называли его по имени. Другие твердили, что никогда не видали его, не знают, не помнят. Сам Салават не признал никого из этих людей. Казалось, он знает и помнит всего одно слово: «Бельмей»…
И вот пошла снова дорога… Только на третий день Салават догадался, что его везут не назад, не в Уфу, а куда-то вперёд, ещё дальше Казани, может быть, в Петербург, в Москву, куда так рвался сердцем Казак- падша. Он сказал тогда Салавату: «Приедешь ко мне в Петербург…» Вот и едет за ним Салават, по его дороге, может быть, на тот же кровавый помост, на котором срубили голову государю… На царскую плаху…
И Салават ощутил великую гордость оттого, что враги в своей злобе равняют его с государем, которого он так любил и который был ему ближе родного отца…
Вот мелькнуло среди разговора конвойных слово «Москва».
Как говорил о Москве царь Пугач! Он говорил, что тут сердце его народа, что тут его правда и слава.
Сколько тут русских мечетей! Высокие каменные минареты, большие дома, дворцы, колымаги, кареты, пёстрые толпы людей, тройки со звонкими бубенцами…
И никому тут нет дела до безвестного арестанта, которого везут на санях по улицам. Может быть, люди его принимают за простого грабителя и убийцу, никто не думает, что он в двадцать лет был уже бригадиром, вёл войско, брал крепости, что его, Салавата, враги прозвали Грозою Урала…
Как перед тем в Казани, как ещё раньше в Уфе, так и здесь его поместили в каменный сырой каземат с железной решёткой в высоком окне.
Как перед тем в Казани, в секретной комиссии генерала Потёмкина, так и здесь, в Тайной экспедиции Сената, у обер-секретаря господина Шешковского, перед которым трепетала Россия, называя его «заплечных дел обер-мастером», Салавата представили на допрос…
Двое гренадеров под рост Салавату ввели его в комнату, где за столом заседали надменные чиновники. На главном месте сидел маленький старичок со звездой на шее, который с брезгливостью осмотрел колодника с головы до ног.
Салават гордо вздёрнул голову. В его молодых глазах зажёгся огонь… Смерть так смерть — всё равно ничего другого не будет. Плюнуть врагам в лицо, крикнуть им правду о том, что они палачи народа, излить всю ненависть к ним…
Они совещались между собою вполголоса, как будто здесь не было Салавата. Верно, составляли хитрые планы, как подстроить ему ловушку…
«Как бы не так! — вдруг решил Салават. — Довольно быть мальчиком. Здесь идёт битва за жизнь Салавата, а в битве бывает нужна не только отвага — и хитрость! Крикнуть им в рожу вызов — это значит выдать себя головой, а мы ещё будем бороться!..»
Хотя Салават и мог говорить по-русски, но Шешковский и его чиновники, допрашивая многих башкир, привыкли к тому, что с ними нужно говорить через переводчика. Так же обратились и к Салавату. И он не выдал себя. За время, пока переводчик, подбирая башкирские фразы, передавал вопросы чиновников, Салават обдумывал свой ответ.
— Как ты пристал к самозванцу Пугачёву? — спросил сам Шешковский. — Чем он тебя прельстил?
Хотелось сказать, что он прельстил правдой, доброй любовью ко всем народам, но Салават, смирив свою гордость, сказал, что Овчинников взял его в плен, когда он шёл с сотней башкир к генералу Кару по указу начальства.
— Башкирам как было противиться с луками против пушки, одной только сотнею против тысячи
