Бланка подобрала валяющиеся во дворе ботинки — сперва один, потом второй.
Старый Таг подождал, пока они скроются в сенях. Задул фонарь.
— Явдоха!
Никто не отозвался.
Старый Таг вышел через заднюю дверку в сад. Позвал негромко:
— Явдоха!
Зашелестел куст. Прибежала, шумно дыша, Явдоха.
— Ты где была?
Явдоха фыркнула:
— А вам заси?!
— Ты!
— Пусты, черт старый!
— Иди ложись спать! И чтоб никуда не смела уходить!
— Мэни не хочется спаты.
— Поймаю тебя с гусаром, убью обоих.
— Пусты, черт старый!
Явдоха оттолкнула его и через заднюю дверку вошла в коровник. Взяла лесенку и полезла наверх на свою лежанку.
В темноте на ступеньках смутно маячили ее толстые икры. Сейчас не заметно было, что они красные. Ноги у нее красные зимой и летом, такими он их увидел в первый раз, выходящими из студеного ручья.
Чуть погодя Явдоха спрыгнула обратно вниз и выбежала во двор.
Старый Таг крикнул ей вдогонку сдавленным голосом:
— Явдоха! Явдоха!
Догнал ее только в сенях.
— Спятила? Куда бежишь? В рубашке! Ненормальная! Его же там нет.
Внезапно открылась дверь залы.
Вышли Крамерша с дочкой. У обеих к носу прижаты платочки.
— Невозможно так! Не дают открыть окно! Того и гляди начнется эпидемия! Желтуха какая-нибудь или тиф! И деваться больше некуда!
— Я вам подскажу куда. — Старый Таг указал на лестницу. — Идите наверх. Там лежит моя невестка, но это не важно. Осторожней на четвертой ступеньке. Завтра я починю. Всё откладываю. Сын даже один раз чинил. Завтра обязательно сделаю. Вон туда…
В углу стояли фотограф с женой. Он держал в охапке все четыре снопа.
— Может, и вы бы пошли наверх? — обратился старый Таг к Бланке. — Один человек еще поместится. Явдоха! А ну-ка отнеси солому. Туда, на кухню.
Явдоха повиновалась.
— Ну, идите, идите, — уговаривал старый Таг.
— Попробую, — сказала Крамерша и взяла дочь за руку.
Бланка не сдвинулась с места.
Старый Таг вздохнул, вошел в залу. Заглянул в кухню.
Явдоха разбрасывала по полу солому.
Выходя, заметила свой платок, которым была завешена лампа, и приостановилась. Увидела взгляд старого Тага. Опустила голову и вышла.
Кантор, сын кантора, сидел на краешке лавки; прямую ногу спрятал под стол, а кривую выставил напоказ.
Он запел псалом:
— «Начальнику хора. Псалом Давида…»
И прервался, но никто не подхватил мелодии.
— «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» — продолжал он все громче. Голос крепчал, переливался трелями и руладами, внезапно переходил в тихий шепот, постепенно набирал мощь и выплывал из груди, а затем из горла без малейших усилий. При слове «Господи» голос будто отступал назад перед прыжком, каждый слог пелся по-иному, раздельно. Пение сопровождалось возгласами, стонами, мелодичными вздохами. Кантор поднимал голову, закрывал глаза, шея у него дрожала, как у птицы. — «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой — скала моя; на Него я уповаю… — Кантор, сын кантора, умолк, но ненадолго. Продолжил: — В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал…»
— Хватит! Довольно! — Юнец с едва пробившимся пушком на лице замахал в воздухе рукой. — Пусть кто хочет поет по-своему, а я не псалмовый еврей. Я ручным трудом не занимаюсь, и все мы тут не водовозы. У нас есть собственные песни.
Кантор, сын кантора, положил руки на стол. Перестал дирижировать. Его прервали на самом трудном псалме. Когда в Судный день стоны и плач, несущиеся из всех синагог, преграждают путь молитвам, и они толпятся у Бога под окном, и может так случиться, что не достигнут Его ушей, этот псалом «На Него я уповаю…» сметает запоры и отворяет дверь к Создателю.
— У нас есть собственные песни! — выкрикнул, уже немного смутившись, юнец с едва пробившимся пушком на лице.
— Пой, певец! — кричали хасиды. — Псалом псалмом, но ты пой!
— Пой, певец, чтобы эхо неслось, — захлопал глазами рыжий, — цадик велит петь. Цадик велит веселиться.
Юнец с едва пробившимся пушком на лице начал:
