обойти, чтобы не оставлять следов. Супружеская пара с ребенком быстро свернула за угол. Идут в тот же самый дом? С заднего входа, со двора? Во дворе воняло мочой и разлитым вином. Под забором стояли солдаты. Кухарки сбежались со всего города и визжали в объятиях пьяных мужиков. Ступеньки были мокрые, изрубленная дверь винного склада лежала поперек дороги, мешая пройти. Двое солдат выкатывали бочонок. На складе горела свеча. Из опрокинутых бутылей в плетенках сочилось струйками вино; запах бил в нос. Солдаты жужжали как мухи, приклеившиеся к липучке. А один на лестничной площадке преспокойно шворил девку. Дверь в Объединение была не заперта. Библиотечный шкаф сдвинут с места, как будто им хотели загородить вход. «Шимон!» Никто не ответил. «Это я, Гершон!» Никто не отозвался. Наверное, не выдержал и ушел. Здесь больше пяти минут не продержаться, стекла полопались от жара, и в окно ворвалась туча дыма. Глаза слезились, он вытирал их рукой; головой ударился о притолоку. На лестничной площадке мелькнула и скрылась крупная фигура. Он снова позвал: «Шимон, это я, Гершон!» Звякнула пряжка солдатского ремня. Солдат на площадке застегнул штаны, посторонился, пропуская Гершона. В коридоре разгромленного винного склада вспыхивало несколько огоньков цигарок. А в соседнем проходном дворе — цепочка солдат: выстроились безмолвной очередью к деревянной пристройке, где жила дворничиха с двумя дочками, старшая — высокая блондинка, младшая — маленькая и худенькая. Раз за разом дверь пристройки открывалась, и то одна, то другая выплескивала воду из таза. Улица была застроена домами только по одной стороне, с другой тянулись подмокшие луга, заросшие высокой травой. До рынка два шага, а люди спокойно спят! Горели газовые фонари. Около Сапожного скверика запахло свежим хлебом. Пекари не перестали работать. Во дворе перед цеховым училищем стоял памятник Килинскому,[54] тоже сапожнику, на коротких ножках, с саблей в руке. Только ни сабли, ни руки уже не было. Успели отрубить. И нос тоже. Протарахтела крестьянская подвода и скрылась за поворотом дулибского шляха. По пустой улице разнеслась распеваемая пьяными голосами патриотическая песня: «Гей, там на гори сич идэ, гей, там на гори сич идэ, гей, там на гори наше славнэ товарыство…» Русины тоже народ. Тоже хотят иметь свое государство. Собственную армию, собственных генералов. Как говорит Явдоха: «И вош кашляе, и Ривка людэ». На подводе лежит Осип, сын русинского священника из Дулиб. Раз поют, значит, будет жив-здоров, ничего ему не сделалось. Хотя у них никогда не знаешь, все возможно. У них после похорон пьют водку, поют, как на свадьбе. Город спал. Окна черные, редко где горел свет. Кто-то болел или умирал.
— А где сестра Шимона? — спросил старый Таг.
— Не знаю.
— Бедная душа. Будет теперь бродить по лесу.
— Солдаты ее схватят. Умрет с голоду.
— А Шимон?
— Если его не поймали…
Во дворе было тихо. Жены хасидов примостились под стеной дома. Как птицы перед дождем.
Только высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, в кружевной шали на плечах ходила по двору и, укачивая ребенка, тихо напевала:
Песня оборвалась.
Из аустерии вывалились хасиды. Все разом, как шмелиный рой. Хороводом, держась друг за друга. В незастегнутых лапсердаках с развевающимися полами, круглых шляпах и белых чулках. Спереди болтаются шерстяные нитки.[55] Глаза полузакрыты — еще толком не проснулись; темные губы готовы кричать, петь или молиться.
Цадика вели под руки двое: самый высокий, ростом с фонарный столб, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте глаз и рта, и самый красивый, с золотыми завитками пейсов.
Рыжий хлопнул в ладоши. Подбежал к порогу сеней и стал пятиться, размахивая руками, расстилая невидимый половик у цадика под ногами, едва касающимися земли.
Цадик — голова опущена, лицо утопает в окладистой, во всю грудь, бороде — не открывал глаз.
— Тихонько! Тихонько! — кричал рыжий. — Что за спешка! Зачем его разбудили? Надо быть железным, чтобы все это выдержать. Вы только посмотрите: он чуть живой! Кто его разбудил?
— Какая разница? Я его разбудил, он его разбудил, все его разбудили, — сказал самый высокий, с лицом белым, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз.
— А зачем? — спросил рыжий.
— Это уже не вопрос. Горит, как-никак!
— Ну так что?
— На все есть благословение, на все есть молитва… — начал кантор, сын кантора.
— Ты не вмешивайся, — отстранил его рукой рыжий.
— Я бы хотел знать, близко горит или далеко? — спрашивал самый высокий с белым лицом.
— Ну а если близко, допустим, что близко, хотя не близко, так надо сразу будить цадика? Он что, пожарный? А я? Меня уже нет? Меня уже никто не спрашивает? Уже? Конец?
Вперед выступил юнец с едва пробившимся пушком на лице:
— Почему нельзя было будить нашего цадика? А когда же его будить, если не тогда, когда душе грозит опасность? Ясно ведь написано…
— Ты! — Рыжий ткнул его пальцем в грудь. — Ты еще под стол пешком ходил, когда я уже давно знал, что написано. И ты меня хочешь учить?
— Ничего я не хочу, ничего я не думаю, я и не собирался вас учить…
— Ну, ну, ничего страшного, — вмешался тощий, с проволочной бородой торчком. — Можно спросить почему. Каждый может спросить…
— Почему? — подмигнул самый красивый. — Когда человек начинает спрашивать «почему», это уже нехорошо.
— Ладно, — кивнул рыжий. — Мне не трудно ответить. Вы спрашиваете «почему». У меня есть семьдесят семь ответов, но я дам только один. Я не скажу, что цадик — тоже человек, и не скажу, что после такого дня, как вчера, он должен отдохнуть, как любой простой смертный, — что уж говорить о нем, когда в нем один только дух; и я не скажу, что его силы — это наши силы, и пока Бог дает ему силы, силы будут даны и нам; но также я не скажу: а что может сделать наш цадик… Короче, — рыжий провел пальцами по усам и коснулся уголков рта, — «начало мудрости есть страх перед Богом», это прежде всего, а во- вторых, — обратился он к юнцу с едва пробившимся пушком на лице, — дать сюда стул, быстро!
Хасиды переглянулись.
— Я! Я! — заныл мальчик с впалыми щеками и глазами на пол-лица. Тот, которому приснилась голая женщина.
— Иди! Иди! — подтолкнул его безбородый юнец.
Цадик вздохнул.
Рыжий приблизил ухо к губам цадика.
— Что? Что? Что?
Цадик зашевелил губами.
— Да! Да! Ребе!
Рыжий взял цадика под руку и повел.
Другие хасиды пошли следом.
Кантор поколебался немного, но тоже заковылял в сторону сада.
Мальчик с впалыми щеками тащил стул.
