он не смог. А когда ничего не можешь, надо жениться. И он женился, повторно, тоже на современной и продвинутой. Чай, не дурак.
И сегодня они выставили матери ультиматум – мол, хотим квартиру, последнее из реалий, что у нее осталось. Большие, как оказалось, деньги. И поэтому часть от этой самой квартиры их не устраивает. И она здесь тоже. Им же еще жить надо, не то что ей, пятидесятилетней.
Мы еще долго говорили. И о Нем, когда-то далеко не полковнике, и о ней, и о детях, которыми нас Бог награждает и порой наказывает. Непонятно, за что. За все хорошее, наверное.
– Почему я его не сберегла? Любила очень, боялась помешать. Думала, так будет всегда.
Один человек мне сказал, что быть вместе с любимыми – это бесценный дар.
– Бесценный, – согласился я и подумал: «Потому и не ценим».
Но ничего не сказал. Нечего.
Береженого Бог бережет. С ним и остаемся…
ПАТРИОТКИ
На втором этаже лондонского омнибуса впереди сели две русские женщины.
– Я, конечно, патриотка, – сказал одна, когда они сначала обсудили косметику, которую она продавала. – Это сегодня надо. Но в Россию не поеду. Там вместо одних жлобов пришли другие, такие же, только с лосьонами. А как твои картины?
– Пишу. В свободное время. Но его мало. Целый день забирает работа в кафе. Отнеси, принеси. Дома некогда уборку сделать. Иногда и желания нет.
– А ты попробуй всунуть их в свое кафе. Хозяину – интерьер, а тебе бесплатная галерея. Зачем тебе малевать, если это не приносит денег?
Один человек мне сказал, что художника может унизить каждый.
– Зато ты такой – один. А это больше, чем много,- ответил я и подумал: «Человека нельзя унизить, если он сам не почувствует себя униженным».
МУЖСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ
Кот порвал в комнате все, что можно. На лоскутки и нити. Как слова, которые говорят люди, когда им кажется, что надо говорить. Все равно что или о ком, только бы не молчать. Иначе страшно.
Страх тишины – в ее необходимости прислушаться к себе. А это нередко скучно, стыдно и даже опасно для здоровья.
Котам легче, они не умеют разговаривать с собой и слушают только тревоги окружающего их мира, нюхают тишину, кокаинясь от покоя, и порываются активно жить, когда стукнет в голову застоявшаяся, как будни хозяев, одуревшая семенная жидкость. Прямо как у людей.
Только они рвут душу, а коты – окружающее. Но тоже с затаенной радостью мстителя. Скорее даже мстительницы.
Такая у них, кошачьих, натура.
Кот рвал материальное почти молча, мурлыча от удовольствия. И в доме, и на мне.
Его когти выплывали, словно маникюр, охватывающий очередной бокал вина и победно чувствующий красное, примитивное и что-то блеющее там, за стеклом. Типа, мужское. Еще один кусочек теплокровного счастья.
Краткосрочного, как отпуск многоженца.
А кот… Надо же ему куда-то соваться, млея. Дом – это его единственный сераль. И одновременно гарем для горемыки.
Когда-то я его обрезал, чтоб не рыпался на волю в поисках смысла своей бессмысленной, потому как неверующий, жизни. Чего он там, за дверьми, не видел? Зато у него есть мечта. Вот и весь смысл.
Правда, временами его крутит и вертит. По полу и по стенам. Выход ищет. В смысле, вход. Хоть и евнух, а о том же. С обрезанными яйцами еще и не так зацарапаешься.
Был бы он кошкой, выбросил бы на улицу. Та всегда найдет, кого выдрать в подвале или у душистой помойки. Свое не упустит. А его жалко.
Тоже скотина…
КОЛЛЕГА
Бензин нынче дорог, особеннно по расстояниям, но ничто не сравнится с дальними поездками на машине: где хочешь – остановишься, куда хочешь – повернешь, что хочешь – увидишь.
В польском Белостоке около центральной площади города стоит знак о запрещении въезда. Но на парковке рядом, вдоль улицы, от начала действия этого знака указатель о запрете продлен еще на несколько метров. Мест свободных не было, и я остался в машине ждать поляка-товарища в зоне как раз этих метров. С белорусскими номерами. Вдруг подскакивает мордатый качок неопределенного возраста. Из местных европейцев.
– Здесь нельзя стоять,- говорит он.
– Вижу,- отвечаю по-русски.- Жду человека через пару минут. И я же в машине.
– Все равно нельзя, – дергается он, психованный.
– Если скажут, то отъеду, – говорю ему. – Тебе что, делать нечего?
Качок вдруг резко вытаскивает из нагрудного кармана жетон с металлической звездой и надписью «Police». Показал на секунду и засунул обратно, при должности.
– Хочешь проблемы?
А я в Китае накануне купил черный кошелек-лопатник, тоже со звездой шерифа и надписью «Police». Понравился, хотя и металл попроще.
Короче, точно так же, как и он, вытаскиваю из нагрудного кармана этот свой кошелек, тоже на секунду, и засовываю его обратно.
– Напугал…
– Ну ладно,- говорит качок, заметно потеплев. – Так бы и сказал, что коллега. Покажи.
– Свободен, – отвечаю, отвернувшись. – Спецзадание.
Отъезжаю мимо его озадаченного лица и перепарковываюсь, благо недалеко освободилось место. Место, как человек, – свободным долго не бывает.
Но даже в Европе полицейским уже надо показывать кошелек, чтобы отцепились.
ЧУВСТВО ГЛУБОКОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ
