вместе ферму строят. И вот один раз она мне говорит, мол, ты на меня внимания не обращаешь, слова нежные не шепчешь. А я привлекательная женщина. Мне Игорек часто об этом напоминает. Я ему тогда и сказал: занимайся работой, но без моей жены. «Ты что, брат, – возмутился Ибрагим, – как ты мог такое подумать? Да я на самом деле уже давно импотент. Потому и развелся. Но если ты так хочешь, то пусть будет по-твоему».
Через день буквально я позвонил утром жене, чтобы она на своей машине забрала у товарища, это в другом городе, пару ящичков с дорогим крепежом для строительных блоков. Мы тут подвязались с бригадой дом для людей строить. Недалеко, и приработок приличный. А она по делам фермы уехала, с малышом на заднем сидении. Дело обычное. Часов в пять опять звоню ей: «Где ты, как, когда приедешь домой, захватила ли крепеж?». Ой, говорит, совсем забыла. И вообще я сейчас уже в другом месте по делам. Ладно. Уже семь вечера – никого дома. Звоню опять и слышу, что материал не забрала, а рядом где-то Игорек смеется, громкий такой. «Мы же договорились с ним, что с тобой больше не будет рядом, – говорю. – Езжай домой». – «Не могу, надо Игоря отвезти. Он где-то в деревне домик снял». – «Так дай ему на такси, сам доедет на попутке». – «Нельзя, неприлично…».
Я детей спать уложил пораньше и сам рванул за крепежом. Утром-то без него работа встанет. В темноте, уже почти в полночь, лазали с товарищем, искали, еле нашли. Когда вернулся, дома все равно никого не было. И мобильники не отвечают. Ни ее, ни его. Всю ночь я по дому метался: туда-сюда. Не пью, к сожалению. Поэтому ни расслабиться, ни заснуть. К семи утра она, наконец, приехала. Юбка мятая, косметика размазана, титьки почти наружу в кофте с вырезом до пупа. Рабочая форма. Малыш так в одном памперсе почти сутки и просидел. Поругались, и я ушел к ребятам, в бригаду, но работать сам уже не мог. Под вечер возвращаюсь, ключ в дверях изнутри. Стучусь. Дети открыли. Она в проеме кухни, смотрит чужими глазами. Я то за восемнадцать лет знаю, как она смотрит. А с моего дивана в салоне поднимается навстречу Ибрагим, в трусах. «Здравствуй, брат».
Я ему и вмазал, с колес, и еще. Но он здоровее. Если бы захотел, смял меня, что говорить. И тут жена кричит: «Сейчас побои снимем и тебя посадим, за избиение». Я успокоился сразу, а в голове не умещается – это что, все со мной и у меня в доме происходит?
Ибрагим успокаивает. «Лублу, – говорит, – твою жену. – «А она?» – «Спроси сам. И она лубит…».
В тот вечер я ушел ночевать к матери. А потом поговорил, сдерживаясь. И знаешь, что мне сказала жена? Вот так, вдруг, приведя в дом другого, ласкового, из Таджикистана? Не поверишь. Она рада, что может еще нравиться мужчинам, и он ее бережет, заботится, дверь в машине открывает. А квартиру, которуя я купил сначала для нас, могу оставить себе. Но дом, который построил потом, остается ей с Игорьком. И фирму мою в столице разделить надо пополам, как и деньги на счетах. О детях пусть решает суд. Но две тысячи долларов в месяц на них ее устроят. «Тебе хватит, – говорит, – я то знаю. И потом, у меня возможно от Игорька скоро ребенок будет. Мы с ним не предохраняемся, и литров десять спермы он в меня уже влил».
Вот такой импотент оказался. И все поплыло перед глазами, а в голове как молотком по затылку.
– Так она, ты же говорил, православная. Разве у вас так можно? – не выдержал я, доливая в чашки остывший, как тоска, чай.
– Конечно, можно. Она сводила Ибрагима в храм, он исповедовался, покаялся, покрестился и принял христианство. Долго, что ли?
– Оставь им иконы, – буркнул я. – Спасибо, что все-таки заехал починить. А что это у тебя в мобильнике за пианино вчера дрынкало, когда ты говорить не мог?
– Так это у ребенка был экзамен в музыкальной школе. Я там и сидел. Два дня тебя ждать заставил. Никак не мог. – И он засобирался. – Если опять сломается, звони. Мало ли что в жизни случается.
– Да я визитку твою потерял. Через фирму телефон дали.
– Какие проблемы?
Он бросил на стол карточку и побежал по делам – надо было срочно выводить деньги со счетов фирмы, консультироваться о детях и вообще.
Я вернулся в комнату, поднял карточку и глянул на номера. Вроде все те же. Только вместе с нарисованными товарами для дома в углу, ухмыляясь, глядела на меня довольная жизнью рожа мясистого кролика, жующего зеленую такую позитивную травку…
В ГРОБУ СО СТАЛИНЫМ
У него была несколько упрямая фамилия – Козел, особенно в написании. Но те, кто его знал, ударение ставили на первый слог. Из приличия. В Воркуте его знали почти все, поскольку он был старожилом, а это на Севере многого стоит, хотя и мало значит.
Козела уважали за умение, аккуратность и молчаливость. В сталинские годы, в юности, он попал в один из здешних лагерей за родителей- врагов народа, слишком убежденных коммунистов. Они хотели всеобщего счастья для бедных и поэтому, беззаветные, плохо кончили. Он там слесарничал, выжил, потому что работал при театре заключенных, где было много звучных для того времени имен. А когда срок закончился, так и остался в городе, построенном на вечной мерзлоте и человеческих костях посреди тундры. Ехать было некуда, да и не к кому. Родители погибли, а родственники давно отказались, потерялись, да и где их искать освободившемуся со справкой в далеком краю, пережившем немецкую оккупацию и войну?
Фамилию свою он менять не хотел из принципа. Фамилия – это единственное, что у него оставалось от близких, ушедших далеко, хотя временами казалось, что ближе некуда.
Козел имел золотые руки и много лет, чуть ли не с первого дня, работал оформителем на местном телевидении, где люди, такие же, как и он, согревались общением и работой. После войны здесь многие оставались, рожали детей и мечтали когда-нибудь, на пенсии, подкопив денег, перебраться на материк, то есть южнее, все равно куда, но к теплу. Козел тоже мечтал.
– А знаешь, кому я обязан своими первыми приличными деньгами здесь, в Заполярье? – спросил он как-то, пригласив к себе домой, где его жена, тоже у нас, на телевидении, из семьи сосланных длинноязыких интеллигентов, всегда быстро и умело накрывала обильный стол для редких гостей. Они, бездетные, побаивались людей, потому как повидали всякое. -Ты не поверишь. Первым нормальным заработком я обязан… Сталину, не к ночи будет имя помянуто.
А дело было так: в 1953 году, когда «хозяина» не стало, я жил в коммунальной квартире, с соседями, тоже освобожденными. Мы тихо выпили по такому поводу, за новую жизнь, и улеглись спать. Почти под утро в общую дверь квартиры кто-то решительно забарабанил. Так нагло в твою жизнь стучится только власть.
Из комнаты, подскочив, я с ужасом услышал, что спрашивают меня.
«Ну все, – думаю. – Опять… Или кто-то уже сообщил, что мы пили, радостные. Этого уже достаточно для нового срока».
Вошли трое. Строгие, но вежливые.
– Собирайтесь, – говорят. – Быстро. И инструмент с собой захватите.
– Какой? – спрашиваю, успокоившись немного. Я к тому времени слесарничал, и с гипсом работал, и лепил.
– Сами разберетесь. Здесь неразборчивые не живут.
Посадили в машину, как положено, сзади, двое по бокам. И мне снова поплохело. Темень вокруг, ночь, холод, а мне жарко. Привезли на единственную нашу площадь, вроде к своей конторе, но остановились в центре. А тогда перед административным зданием, там, где потом Ленина пригвоздили, стоял большой памятник Сталину. И вокруг него сплошные милиционеры и чекисты мельтешат. Лестницу прилаживают. Смотрю, а на Сталина нашего кто-то неизвестный телогрейку зэковскую, порвав, натянул на плечи. Одна рука, протянутая в небо, разбита, а на другую, остряки, котелок повесили. Начальство напугано, это они с нами смелые. Суетятся, молчат. Короче, дали мне задание: срочно заменить руку и сделать новую, гипсовую, а потом покрасить, чтоб не очень заметно было. Площадь оцепили, и я начал работать. Сначала
